А как хорошо знали ударную тяжесть этих женских рук буйные, во хмелю драчливые поселковые мужики. Побаивались, и, будучи крепенько выпивши, старались обойти грозную бригадиршу самой дальней тропкой, желательно под прикрытием кустиков погуще. Но уж тех, кто крупно нарывался, кто буром пер, пытаясь показать свой гонор, свое мужское «я» – тех она не жалела, вправляла мозги, успокаивала по-своему, то есть – так хватала мосластым, как копыто, кулаком, что провинившийся смельчак или сгребал пыль с местных каменистых дорог, или пересчитывал ребрами все до единой ступеньки крыльца. А что вы хотите, с нашими мужиками иначе нельзя, мужик-он силу уважает, боли боится.

Особенно безжалостно крепко била бригадирша тех, кто забижал жен своих и деток малых. Била, да еще и приговаривала: «Что, больно? А ты, паря, не распускай рук, они тебе для чего даны, жену бить, да? Нет, голубь ты мой сизокрылый, тебе богом руки дадены работать, жену ласкать, детишек по головке гладить». А тем, кто по доброте своей слезливой начинал жалеть «обиженного» бригадиршей, отвечала убедительно просто: «Тихо, бабоньки! Ничегошеньки с ним не будет, бог любит пьяных да малых. Отлежится, да на своих двоих домой пойдет». И действительно, никто из пострадавших от ее руки семейных дебоширов в физической немощи замечен не был, морально – возможно, и такие были, но разве они признаются. Поутру, протрезвев, наказанные бригадиршей семейные хулиганы, не приходили – прибегали к ней домой и, пряча глазенки в пол, добродушно подсмеиваясь над собой, мол, ой, какой я дурак был вчера, начинали смиренно каяться, бить себя в грудь, просить прощения: «Баб Мань, ты это, ты тово-самое, ты уж прости меня, дурака, по глупости я, спьяну… обещаю больше не повторить… не сойти мне с этого места…» – клялись, божились, потирая ушибленные ребра. Не повторится больше! Ой ли! Свежо придание! Мужики, за редким исключением, да что там за редким – редчайшим, обещаний своих не выполняли, ну, а если и ходили дома по струнке, то до первой получки или до первого глотка-глоточка: известно – мужики народ легкомысленный, пока их петух в задницу не клюнет, пить не бросят… не-ет, не бросят, заразы!

Ну, да бог с ними, с мужиками, тем более, что с ними все понятно: мужик – он и есть мужик, куда ж бабе без него, впрочем, о них речь впереди. Вернемся к бабе Мане.

Посмотришь на нее со стороны: ну старуха и есть старуха, так и хочется сказать, что старость – не радость. Это когда издалека. А стоит подойти поближе да заглянуть ей в глаза, как все тотчас забудется: и паутиной морщинистое личико, и дряблая шея, и редкие седые волосы – перед вами будто совершенно другой человек с глазами небесно-голубого цвета, лишь слегка посветлевшими под натиском прожитых лет. Из всего сказанного получается, что главное у человека не его тело, ноги, лицо, главное – глаза! Можно, конечно, поспорить: какие еще глаза, в ее-то возрасте? Но, думаю, что этого не надо делать, просто посмотрите ей в глаза – и вы увидите, как они смотрят на вас тепло, доброжелательно, искренне; а если старушка ко всему прочему еще и улыбнется, то, думаю, что у вас так на душе полегчает, что и жить захочется долго, бесконечно долго, и не только жить, но и творить добрые дела.

Должно быть, именно поэтому шли к ней люди со своими радостями, а еще больше – с бедами, горестями – и, для каждого у нее находилось и доброе слово, и слово утешения. После общения с бабой Маней куда-то уходили и злоба, и ненависть, и зависть – и людям начиналось казаться, что весь окружающий их мир соткан исключительно только из добра, ибо невозможно жить на земле, где правит одно зло. Остается только сожалеть, что в наступившем веке таких людей, как наша бабушка, остается все меньше и меньше. По телевизору часто слышно: «у нас сейчас рождается и воспитывается новая формация людей». Вот-вот, именно формация! Одно непонятно: что это такое? Еще, от себя добавлю: если кому-то неинтересна судьба старушки, то ему лучше покинуть эти страницы, потому как очевидно, что нынешнее поколение любит читать-смотреть ужастики-страшилки, чем интересоваться жизнью, судьбой простого человека.