Люди вообще сложные существа. Любят они себе проблему создавать, и не просто любят – прямо обожают, без них жить не могут, на пустом месте создают и создают. Будто жизнь без проблем для них – жизнь без смысла. А копни глубже – проблемы-то оказываются мелкими, пустяковыми, никчемными. А как люди могут ругаться, ссориться между собой – это же вообще целое искусство! Из-за всякой пустяковой мелочи, из-за косого взгляда, из-за одного единственного слова – из-за одного! – могут крепко переругаться, перессорится. И это – самые умные в мире существа! Если в экипаже кто-то ссорится, то лично для меня это… это, как удар тяжеленой кувалдой по моему гребному валу. Больно-то, ой, как больно!

Нет, я, конечно, и вижу, и понимаю, что сейчас время наступило трудное, что сейчас людям тяжело, однако не только им тяжело, может быть, мне – вдвойне, а то и втройне хуже, чем им. Да-да, именно так! Иногда, глядя на мелкую людскую склоку, мне так и хочется крикнуть: «Люди! Оставьте свои мелкие земные распри, обратите наконец внимание на меня! Вы что, слепые, не видите, что мои борта обросли тошнотворно скользкой ракушкой, покрылись ржавчиной, безжалостно разъедающей мое уже немолодое тело? Откройте наконец глаза, вы что, не видите, что меня надо срочно ставить в док? Сейчас же, срочно, немедленно, безотлагательно! Подремонтировать, почистить, покрасить – я сразу же помолодею лет на двадцать, и мы с вами еще порезвимся в океане, подразним самого Нептуна, грозу морей и океанов, подергаем его за бороденку! Ой, с каким удовольствием подергаем! Я все помню! Помнится, этот старый хрыч частенько грозил мне трезубцем острым, все угрожал: „Смотри, шалунья вертлявая, допрыгаешься, доиграешься ты у меня, отправлю на дно морское!“ Я ему смело отвечала: „Послушай дедуля, ох, и напугал же ты меня, прямо спасу нет! Смотри, сам не рассыпься от старости! Отдыхай себе, куда тебе со мной тягаться…“ Смелая я была, храбрилась беспечно, а все потому, что молодая была, глупая, бестолковая, жизнью не битая. Сейчас-то я понимаю, как нежелательно ссориться с этим не стареющим, вечным, свирепым дедом. Понимаю, но иногда с собой ничего поделать не могу, так и тянет, и тянет пошалить, похулиганить, как говорят люди, дурную кровь по жилам погонять; и, очертя голову, искушаю судьбу, бросаюсь я туда, где мне не следует быть и, даже близко подходить нежелательно Сейчас-то думаю, что я была самонадеянной, неисправимой дурой. А что, так оно и есть. Ведь, когда-нибудь достанет меня трезубцем старик Нептун, ох боюсь, достанет. Не хотелось бы этого, но жизнь лодок – увы! непредсказуема. Я знаю, о чем говорю. Не раз висела над бездной морской, с любопытством в нее заглядывала, и жутко страшно мне становилось от увиденного: все дно морское усеяно погибшими кораблями. И старые, и новые, и металлические, и деревянные – кого там только нет? От средневековых голландских фрегатов до японских линкоров Яванского моря! Лежат бедолаги на коралловых рифах, на скалах острозубых, на равнине морской, где песком присыпанные, где травой морской опутанные, ржавые от времени, от воды соленой. Глядя на чью-то, пусть и давнюю смерть, начинаешь невольно задумываться: а где тебе самой лучше успокоиться – то ли на дне морском, то ли на корабельном кладбище? Есть еще вариант с металлоломом, и дальнейшей переплавкой на гвозди. Это, конечно, самый худший вариант. А вообще-то, я еще не решила, что и где лучше…»

Мимо опять пропыхтел буксир. На этот раз за ним, рыская из стороны в сторону, привязано тащилась несамоходная баржа, груженная красным кирпичом. «Варшавянке» вдруг захотелось во весь голос громко выругаться, дескать, шляются тут всякие – разные хрипатые. Однако, решила промолчать, потому как была чуточку суеверной и посчитала, что появление буксира, может быть… да мало ли, что это могло означать.