В принципе природа притягательности такого высокохудожественного «ширпотреба» понятна. Я бы назвал это «социальный реализм позднего Возрождения» (если что, дарю термин, вдруг кому из искусствоведов приглянется). Сюжеты динамичны, многоплановы, с широкой перспективой. Порой ловишь себя на мысли, что изучаешь стоп-кадр художественного фильма: при этом главные персонажи выведены за кадр, а ты имеешь возможность сколь угодно долго разглядывать замеревшую массовку, находя всё новые и новые детали – то влюбленную парочку, то пташку, притаившуюся в ветвях дерева, то собачонку, ухватившую где-то кость, то тётку величиной с семечко подсолнечника, кормящую кур… Если это сегодня обращает на себя внимание, то можно только догадываться, каким успехом пользовалось в неизбалованном на зрелища шестнадцатом веке.

Что касается тематики, то она ясна, как божий день, не отягощена контекстом. Взять «Крестьянский праздник» Питера Брейгеля младшего Адского. Тут на всеобщем пире одновременно пляшут, бьют друг другу морды, лезут на столб за призом, ходят по мечам, крутят шуры-муры, блюют, выдергивают зуб… И всё это чётко прописано в самых мелких деталях на фоне ярких декораций. Каждый фрагмент пространства предстаёт, можно сказать, отдельной частью «мыльной оперы». Не торопитесь, рассмотрите повнимательней. Завтра, коли будет воля, пожалуйте в другой угол картины на следующую серию. Если бы посещение Пушкинского музея ограничилось только впечатлениями от выставки младших Брейгелей, то и тогда можно было бы говорить об удачном московском транзите. Но оказалось, черёд главного откровения ещё не наступил.

Греческий дворик по возвращении из затемнённого закутка встретил бодрым дневным светом, в котором я, словно заново, взглянул на его экспонаты. Не тронувший меня до того «сквознячок» взбодрил и вывел из состояния пустого созерцания. Возможно, Брейгели разбудили творческое чутьё или то, что в моём случае скорее можно назвать интуицией. Как будто проглотил аперитив, от чего не только слегка захмелел, но и почувствовал голод. Пробудился не только мой художественный аппетит. Общение с копиями фрагментов восточного и западного фронтонов Парфенона, Афиной из Веллетри, Афродитой «в садах», Раненой амазонкой, Аполлоном из Тибра, Афиной Лемния и прочими изваяниями, словно намагнитили или зарядили какой-то особой энергией кусочек мрамора, названый мной Скарабеем. Он всё это время лежал в кармане ветровки. И обозначал себя не более чем жевательная резинка, находившаяся рядом с ним. А тут от камня словно пошло тепло, даже тело, показалось, стало слегка зудеть в районе кармана, и я то и дело почёсывал бок, изучая копии шедевров древних скульпторов. А ещё хотелось достать Скарабея и примерять его к всякому сколу и культе, коих на копиях древних изваяний имелось немало. Слава Богу, у меня хватило ума этого не делать.

Я уже понимал, что именно ищу. Этого в Греческом дворике я не увидел. Можно было задать вопрос смотрителю, но я словно боялся голосом спугнуть нечто необычайно важное или выдать тайну одним лишь словом или даже звуком. Да и не требуются никакие гиды, если тебя ведёт провидение. Поднявшись на второй этаж, я пересёк колоннаду выставочного зала, лишь ненадолго задержавшись у роденовского «Мыслителя», и, не раздумывая, повернул налево… Знакомая миллионам людей фигура безрукой богини разместилась как раз напротив входа – недалеко, метрах в десяти – в зале «Греческое искусство поздней классики и эллинизма». Потому и вид на неё открывался задолго до того, как посетитель входил туда. Сквозь окна в потолке на статую падал ровный свет весеннего дня, напитывая её особой притягательностью и ещё более выделяя на фоне пола цвета кофе с молоком и коричнево-красных стен. Сначала я налюбовался ею на расстоянии, хотя и не терпелось рассмотреть вблизи. Так бывало, когда ещё курил: как можно дольше оттягивал утреннюю сигарету, отчего первые затяжки становились не только более желанными, но и слегка дурманили голову.