– Я думал, это бабочки в животе.

В конце концов, это попросту нечестно. Дело даже не в том, что рука у неё тяжелее, чем она думает, а у него в голове гудит от низкокалорийной диеты. И бабочки совсем ни при чём. Просто это нечестно – и всё тут.

– Вот можно подумать, что твой Кобэйн не бухал, не матюкался и вообще солнце у него из жопы светило!

Она качает головой, рассыпая локоны по плечам.

– Дурак, вот нашёл с кем сравнивать…

– А что? Твой же любимка!

– Так нельзя.

– Нельзя? Нельзя лечь и умереть, когда тебя любит столько народу!

– Ты ничего не знаешь…

– Ну если я лягу и умру, ты будешь любить меня больше, да?

Она хмурит брови, только и знает, что повторять:

– Иди ты… Дурак. Дурак вообще.

– У меня есть план, – доверяется она рассудительному Ральфу.

– Он тебе нравится?

– Конечно, это же мой план.

Ральф должен понимать. Они слишком похожи, чтобы он не понял.

– У меня тоже есть план, – делится он.

– Надёжный?

– Нет. В нём замешано слишком много людей.

Конечно, Ральф всё понимает. Он единственный, у кого она просит прощения.

В последний раз она видит Троя на подоконнике собственной комнаты, и это всё глупо и неловко, потому что он долго кидал камушки в её окно, а она делала вид, что спит, пока не услышала звук разбитого стекла. Теперь он сидит на подоконнике; растрёпанный, серьёзный, с букетом «чупа-чупсов».

– Ты пьяный или просто дурак? – Тати мечется в негодовании и поисках скотча.

– Я пришёл сказать, что ты обязана поехать с нами в тур.

Тур. Вот оно – яблоко раздора. Они уже имели этот разговор вчера. Трой сказал, что это их первый тур и он, разумеется, «войдёт в историю!»; она, разумеется, сказала, что не поедет, потому что не может бросить учёбу, а Трой ответил, что у них у всех учёба, но никого это не останавливает. Потом они ещё много чего друг другу сказали, довольно громко и не по делу, а теперь он сидит на её подоконнике с дурацкими конфетами на палочках и зачем-то запускает болезненный разговор по второму кругу.

– Я же сказала, – напоминает она. – Я не могу. Ты можешь.

– Да с чего все взяли, что я могу всё? Я что, грёбаный волшебник Оз?

– Страны Оз.

– Что?

– Волшебник страны Оз.

– Нет, – Трой хлопает ладонью по колену, вздыхает, почёсывает взлохмаченную макушку. – Дело в том, Солнышко… Дело в том, что, если ты не поедешь, мы возьмём другого барабанщика. Мы поедем в тур, мы прославимся, а тебя с нами не будет, понимаешь?

– Ну и ладно, всё равно я не собиралась прославиться, когда записывалась в группу. Я так… просто хотелось побарабанить.

– Ты не понимаешь…

– Я понимаю.

– Когда-нибудь, запомни, когда-нибудь я позвоню тебе перед нашим концертом где-нибудь в Лондоне, куда придут тысячи людей…

– Мне всё равно.

– … чтобы посмотреть на нашу группу.

– Мне всё равно.

Он шуршит фантиком принесённой в подарок конфеты. Змий-искуситель. Чёрт бы его побрал.

– Значит, ты собираешься всю жизнь быть просто фанаткой?

– Так вот как ты обо мне думаешь, – она пылает праведным гневом. – А ты знаешь что? Ты никогда не будешь настоящим рокером.

– Пф-ф! Ну, конечно, настоящий рокер – мёртвый рокер.

– Просто в тебе этого нет, Трой! – уже мало кого заботит, что родители спят за стенкой. – Ты хорошо поёшь, вот! Но в тебе нет этого и всё! А я не хочу ехать в тур с группой, которую я сама не стала бы слушать.

– А! А я-то думал, что дело в учёбе…

Трой замолкает. Задерживает дыхание, закусывает язык; ждёт, пока рассосётся яд и перестанет сводить челюсть.

– Я позвоню тебе, – обещает он в последний раз. – Позвоню, а ты будешь кусать локти.

Вечер растягивается до самого утра. Алкоголь не искрится весёлыми пузырьками, на вкус – та ещё дрянь; стопка увесистая, руки-ноги неподъёмные, тяжёлое всё – вплоть до воздуха.