Как может болеть то, что уже больше десяти лет тебе совершенно чужое? Хотя, в отношении отца, оно было чужим и до смерти мамы. Просто человек, который традиционно называется папой.

И к которому меня научили относиться с должным уважением, послушанием и благодарностью за мою сытую жизнь, а позже – и за жизнь в элитном пансионате. Всё.

– Вы можете думать, что хотите, мне без разницы! – упрямо поджимаю я губы. – Но вы всё равно не имеете права решать за меня!

– А если бы я сразу сказал, что в том гробу нет твоего папаши? Ты бы всё равно захотела посмотреть, как его закапывают?

Вскидываю на него взгляд. Не верю своим ушам.

– Что значит «нет»?

– Ну, вернее, тело-то, конечно, было, но не папулино. И значит это, что его так называемая гибель, а он, если ты не знала, разбился в вертолёте, не более, чем пыль в глаза. Нет, массовка, включая пилота, помощника Олега и неустановленного беднягу, сыгравшего роль твоего папаши, действительно погибла, но вот сам он благополучно свалил. Этот наитупейший приём, к которому прибегают только конченные дегенераты, готовые расписаться в своей полной несостоятельности, называется инсценировкой собственной смерти. Примитивный способ трусливо убежать от проблем вместо того, чтобы нормально их порешать. Не знала о таком?

– Откуда… С чего вы это всё взяли?

– Взял, Лина, – кивает Глеб, делая новый глоток вина, – взял. Больше того скажу – именно от меня твой папаша и слился, хотя я давал ему время решить вопрос иначе. Авторитетно. По-мужски. Он мог бы пожертвовать своей должностью и большей частью награбленного за годы госслужбы, но при этом избавить от проблем тебя, однако не счёл необходимым. Кстати, на тебя у него тоже были грандиозные планы, но он распрощался даже с ними, ради ещё более, – кавычки пальцами, – гениального плана. И теперь сидит где-нибудь, как ссаная крыса в подполе, и считает себя умнее всех, потому что ему даже в голову не приходит, что его гениальная схема уже у меня в кармане.

– Вы хотите его убить?

– Да бог с тобой, ещё я за крысами не гонялся! – смеётся Глеб, делая новый глоток вина и отставляя бокал.

От смеха от уголков его глаз разбегаются лучики, делая и без того симпатичное лицо каким-то особенно притягательным. Встречаемся взглядами, и я растерянно отвожу свой. Знаю ведь, что никогда и ни за что нельзя поддаваться мнимому обаянию палача…

– А теперь, может, поедим наконец? – Встряхивает он текстильную салфетку и стелет себе на колено. – Есть замечательный камчатский краб. Очень рекомендую.

– Зачем вы держали меня в том борделе, Глеб Борисович?

– Борделе… Богдану только так не ляпни, малыш может обидеться. – Он усмехается, накладывая в свою тарелку салат. – А если серьёзно, то на тот момент там было самое безопасное для тебя место.

– А теперь что? Почему я здесь? Я что, приманка для отца?

Глеб задумчиво жуёт, откинувшись на спинку стула. Ветер за стеклянной стеной всё так же гонит дождь и сорванную листву, но мне уже нет дела до красот стихии. Мне даже плевать на вызывающую, практически не прикрытую халатом наготу сидящего напротив мужчины.

Я чувствую, что, возможно, именно сейчас решается моя судьба, и от тревожного напряжения у меня вдруг остро, до тошноты подводит живот, а желудок издаёт громкий заунывный вой.

Я нервно обхватываю себя руками, понимая, что Глеб не мог не услышать этот позор и ожидая новой порции колких шуточек, но он остаётся на удивление серьёзен.

– Видишь ли, Лина, твой папаша оставил после себя столько долгов, что всё его имущество, включая тебя, принадлежит теперь мафии. И эта мафия – вовсе не я, уж поверь. Красивая, юная и невинная – ты ходовой товар, который хотя и не покроет всех папашиных долгов, но и упускать тебя глупо. Поэтому уже почти неделя, как на тебя объявлена охота, и когда именно ты попадёшься – лишь вопрос времени.