Вы посмотрите, в любой пьесе Шекспира, Корнеля, Мюссе идет игра с судьбой. Эта тема звучит и в моей любимейшей новелле Т. Манна «Смерть в Венеции». А разве нет вызова судьбе в творениях Толстого? Верить в собственное бессмертие, по-моему, это и есть подлинный героизм.

– Кто из классиков вам особенно дорог?

– В моем одесском детстве – Олеша. Литература юго-запада всегда была со мной: Багрицкий, молодой Катаев, Ильф и Петров.

Тынянов и Шкловский оказали огромное влияние на мою режиссуру. После просмотра спектакля «Нищий, или Смерть Занда» Виктор Борисович написал о нашем театре, увы, последнюю в своей жизни статью. Если я не ошибаюсь, она называлась «Возвращение времени». Он так замечательно рассказал об увиденном, что я вполне переживу любую ругань критиков букеровской шестерки.

– Находите ли вы в современной литературе аналогию тому прорыву, который когда-то осуществили обэриуты?

– Стилизации под обэриутов не кажутся мне предметом для разговора. Я завидую людям, рожденным с собственной, ни на кого не похожей интонацией, которая впоследствии у призванного человека образует стиль. Как косноязычно, как скромно, или как витиевато, как выспренно могут звучать авторские голоса. Новая литература – всегда невольное косноязычие. Я помню силу впечатления от прочтения пьес и прозы Володина. Считаю литературные возможности Жванецкого огромными, а он написал всего лишь одну пьесу «Концерт для…», которую я и поставил в Питере в 1974-м. Мы чудом отыграли спектакль тринадцать раз. Потом первый ленинградский большевик Романов назвал наше детище главной идеологической ошибкой последних лет, и спектакля не стало.

– В «Сплошном неприличии» есть несколько важных для читателя размышлений. Вот одно: «Если без метафор, то настоящего в жизни совсем мало: два-три ощущения, пять-шесть запахов и один ровный звук твоей души, ровно столько, чтобы успеть вспомнить перед смертью…».

– «Убийцы вы дураки» – название романа Введенского, можно сказать, утраченного. От романа осталось 15 фраз, которые, к счастью, запомнил и записал Хармс. В одноименной вещи, замыкающей мою трилогию, тема «у последней черты» становится главной. Предполагаю, что в роковую минуту человек скорее всего испугается, потому как обязательно случится нечто непредвиденное. А если он все-таки успеет вспомнить, то что именно? Наверняка это будут неглавные, странные мгновения в его жизни.

Я сейчас подумал о своем первом, автобиографическом рассказе «Памяти Люды», в котором герой навещает в больнице одноклассницу, умирающую от почечной недостаточности. Удивительно, что еще недавно, в школьные годы, эта красивая девушка меня недолюбливала. А в момент встречи между нами, восемнадцатилетними, вдруг возникла невероятная приязнь, глубина отношений. Да, можно сказать, ты пришел ее навестить, и она тебе благодарна. Но тогда меня поразило другое – возможность стать любимым в одну минуту при обстоятельствах внешне понятных, вместе с тем их подлинную основу трудно определить.

По-моему, писать о том, чем мы живем, вообще не стоит. Я полагаю, что недоступность, неизвестность человеческих возможностей – тема куда более важная.