Вскоре золотистая тропинка вывела их на обширный, залитый ровным, мягким светом луг. Но это был не обычный луг, какие им случалось видеть в их прежней, земной жизни. Трава на нём была невысокой, нежной, словно бархатной на ощупь, и такой гладкой, такой ровной, будто её заботливо подстриг какой-то невидимый, искусный садовник. А вся поверхность этого удивительного луга… блестела. Она была похожа на огромное, без единой морщинки, идеально отполированное зеркало, в котором, как в чистейшей воде, отражалось бездонно-голубое, высокое небо и плывущие по нему лёгкие, белоснежные облака, напоминающие стаи лебедей. Это был Зеркальный Луг – место испытания и откровения.

«Ах, какая красота несказанная!» – невольно вырвалось у Анны, и она, забыв на мгновение обо всём на свете, сделала нерешительный шаг на эту сияющую, зеркальную поверхность.

И тут же, вскрикнув от испуга, отшатнулась назад.

В зеркальной траве она увидела не только своё собственное отражение – уже немного просветлённое, с удивлённо приподнятыми бровями, – но и что-то ещё, от чего у неё похолодело внутри. Рядом с ней, точнее, чуть позади, словно неотвязная тень, стояла другая Анна – хмурая, с недовольно поджатыми губами, с потухшим, озлобленным взглядом, и в руках она с какой-то яростной решимостью сжимала ту самую старую, треснувшую вазу, из-за которой они так часто и так бессмысленно ссорились с мужем. Эта вторая, теневая Анна смотрела на настоящую Анну с нескрываемым укором, с какой-то затаённой злобой и презрением.

«Что это?.. Господи, помилуй, что это такое?» – прошептала Анна побелевшими губами, чувствуя, как её сердце сжимается от страха и отвращения.

«Кажется… кажется, это и есть то, о чём предупреждал нас наш добрый Водитель, – тихо, с какой-то новой, трагической ноткой в голосе, произнёс поэт Валентин, который тоже с нескрываемой опаской и почти суеверным ужасом смотрел на своё отражение. Рядом с ним, в глубине зеркальной травы, стоял другой Валентин – с потухшими, безжизненными глазами, в старом, пыльном, пропахшем нафталином плаще, и в руках он судорожно сжимал стопку своих прежних, серых, безнадёжных стихов, которые теперь, в этом безжалостном свете истины, казались ему такими жалкими, такими бездарными и фальшивыми.

Каждый, кто осмелился взглянуть на свою душу в это беспристрастное зеркало, увидел рядом со своим нынешним, уже немного очищенным и просветлённым образом, своё старое, греховное «я» из Города Тусклых Фонарей, со всеми его укоренившимися страстями, застарелыми привычками, тайными страхами и мнимыми «сокровищами».

Тихон, бедный Тихон, с ужасом увидел рядом с собой маленького, жалкого, запуганного человечка, который трусливо прятался за его спину и дрожал от каждого шороха, от каждого дуновения ветерка. Филипп Филиппович, всегда такой самоуверенный и гордый своим умом, с нескрываемым отвращением узрел своё отражение, буквально погребённое под горами пыльных папок с никому не нужными бумагами, инструкциями, циркулярами и отчётами, из-за которых его почти не было видно. Он был похож на паука, запутавшегося в своей собственной паутине. Старушка Марфа Степановна, со слезами на глазах, увидела рядом с собой другую старушку, ещё более согбенную и немощную, которая сидела у тёмного, непроглядного окна и горько, безутешно вздыхала о своей так и не сбывшейся мечте о море, о своей бесцельно прожитой, как ей казалось, жизни.

Алёша тоже посмотрел на себя. И его детское сердечко сжалось от боли и жалости. Рядом с ним, в этой безжалостной зеркальной траве, стоял маленький, худенький, одинокий мальчик, крепко-накрепко прижимавший к своей впалой груди тусклое, мутное стёклышко – его единственное утешение в том сером, безблагодатном мире. Этот мальчик смотрел на мир с затаённым недоверием, с какой-то недетской, щемящей печалью в больших, испуганных глазах. И Алёше стало так невыносимо жаль этого маленького, несчастного себя!