Только один человек, как вы уже, наверное, догадались, не решился пройти сквозь эти спасительные Врата. Это был Игнат. Он стоял по эту сторону сияющей арки, упрямо скрестив руки на груди, и лицо его, искажённое злобой и неверием, было ещё более угрюмым и мрачным, чем обычно.

– Я не пойду, – сказал он хрипло, когда Водитель с тихой печалью посмотрел на него. – Это всё… это слишком для меня. Слишком ярко, слишком… приторно, слишком ненатурально. Я не верю в такие вот дешёвые райские кущи. Это какой-то обман, какая-то хитрая иллюзия, чтобы заманить нас в ловушку.

– Это не иллюзия, друг мой, и не обман, – так же мягко, без тени осуждения, ответил Водитель. – Это реальность Царствия Божьего, которая существует независимо от того, веришь ты в неё или нет. Но ты прав в одном – этот Свет не для всех. Он только для тех, кто готов измениться, кто готов отречься от себя прежнего, греховного, и принять дар новой жизни во Христе.

– Я не хочу меняться! – почти выкрикнул Игнат, и в глазах его сверкнула лютая, застарелая ненависть ко всему светлому и чистому. – Мне нравится быть таким, какой я есть! И я не верю, что можно вот так просто, ни за что ни про что, взять и стать… счастливым. За всё в этой жизни нужно платить. И я уверен, что и за этот ваш хвалёный Свет придётся заплатить очень и очень дорого. Может быть, даже душой.

Глаза его сузились, и в них мелькнул знакомый, холодный огонёк затаённой подозрительности и глубокой, неизлечимой обиды на весь мир, на Бога, на самого себя.

– Я возвращаюсь, – сказал он твёрдо, отворачиваясь от сияющих Врат. – В моём Городе Тусклых Фонарей по крайней мере всё честно, всё по-настоящему. Серость так серость. Тьма так тьма. А здесь… здесь слишком много подвоха, слишком много слащавой лжи. Прощайте, обманутые глупцы!

Он резко повернулся и, не оглядываясь, быстро пошёл прочь, обратно, в сторону Серой Равнины, к своему привычному, понятному ему сумраку. Его сгорбленная, полная какой-то внутренней черноты фигура быстро удалялась, и вскоре он совсем исчез из виду, словно его поглотила та самая серость, та самая тьма, от которой он так и не захотел, так и не смог избавиться.

Водитель с глубокой, невыразимой печалью посмотрел ему вслед.

– Жаль, очень жаль, – сказал он тихо, и в голосе его слышались нотки искреннего сострадания. – У каждого, увы, свой выбор. И иногда самый страшный, самый непреодолимый плен – это плен собственного неверия, собственной гордыни и ожесточения сердца. Да вразумит его Господь на пути его…

Он повернулся к остальным пассажирам, которые стояли, немного ошеломлённые и опечаленные поступком Игната.

– Ну что ж, друзья мои, братья и сёстры во Христе, – сказал он, и в его голосе снова зазвучали тёплые, ободряющие нотки. – Добро пожаловать в Преддверие Страны Вечного Полденя, в притвор Царствия Небесного! Это ещё не сама вожделенная Страна, не сам Небесный Иерусалим, но вы уже стоите на верном пути, вы уже почти у цели. Однако, как я и предупреждал вас, этот Божественный Свет будет и дальше испытывать вас, очищать вас, преображать. И первое такое испытание, как вы уже, наверное, поняли, только что началось.

Он указал на их одежду, на их руки, на их лица.

– Посмотрите внимательно на себя и друг на друга. Вы, несомненно, стали чище, светлее, моложе душой. Но присмотритесь ещё внимательнее, духовными своими очами. Видите ли вы те едва заметные тени, которые всё ещё цепляются за вас, как репьи? Те маленькие, почти невидимые серые пятнышки, которые не смог до конца смыть даже ослепительный свет этих святых Врат?

Пассажиры, повинуясь его словам, начали с любопытством и некоторой тревогой разглядывать себя и друг друга. И действительно, хотя они и заметно преобразились, на их одежде, на коже, а главное – где-то глубоко-глубоко внутри, в самых потаённых уголках их душ, всё ещё оставались следы их прежней жизни в Городе Тусклых Фонарей. У кого-то это была маленькая, почти незаметная паутинка застарелого уныния, притаившаяся в уголке глаза. У кого-то – едва уловимый, но такой характерный запах пыльных архивов и затхлых бумаг, всё ещё исходивший от Филиппа Филипповича, несмотря на свежесть и чистоту его лица. У Анны на её новом, посветлевшем платье всё ещё виднелось крошечное, но такое упрямое тёмное пятнышко, как нестираемое напоминание о той давней, глупой ссоре из-за треснувшей вазы.