А может, это был ветер? Козьмина вздрогнула от последней мысли. Душный ветер августа перелистал странички и его календаря, спутав числа и дни недели. Неужели ветер приходил к нему тоже?

Козьмина встала с кровати и подошла к окну. Звёзды, поочерёдно выглядывая из-за бегущих облаков, беспорядочно мерцали, словно каждая из них хотела сообщить Козьмине что-то своё, важное, перебивая остальных. И лишь какая-то из планет, наверное, Сатурн, появляясь и опять исчезая за облаками, молчала, безмолвно испуская ровное сияние. Ну да, планеты ведь не раскрывают своих мыслей, они лишь повторяют то, о чём мерцают звёзды, отражая их свет.

Знойный, пыльный, удушающий август перевалил за середину. Ветер гонял по асфальту опавшие раньше времени, иссохшие листья. Запах гари бесцеремонно бродил по бульварам и настойчиво врывался в неплотно закрытые форточки. Козьмина забыла уже, что бывает зима и снег. Время остановилось и замерло, словно задумавшись – двигаться ему вперёд или повернуть назад, повторно истязая измученных нестерпимым зноем людей. Козьминa жары не замечала, вернее, жара действовала на неё совсем не так, как на остальных. Непонятное ощущение тихого ожидания сменилось таким же непонятным ей чувством тревожного беспокойства: казалось теперь, что если с ней в этом августе ничего не произойдёт, то уже не произойдёт никогда. Она по-прежнему часами просиживала в тенистых уголках ближайшего парка, праздно раскрывая свою постаревшую от ненужности книгу, словно жалея её, демонстрируя той, что по-прежнему любит её и нуждается в ней. Сама же она украдкой вычитывала свежие мысли из других, более юных изданий, сверкающих глянцем и уверенностью в своей оригинальности и новизне.

По утрам шла в библиотеку, в прохладу и тишину её залов. Долго что-то выискивала, выбирала, перечитывала, никогда ничего не записывала. Иногда, бродя среди стеллажей, закрывала глаза, пытаясь на ощупь определить примерное содержание той или иной книги, её настроение. Шла в музыкальный отдел, где, дотрагиваясь до корешков сонатных альбомов, мысленно беседовала с Доменико обо всём, о чём ещё не успела. Сосредоточенно прослушивала. Просто подолгу сидела, размышляя.

Однажды, находясь в привычной задумчивости, она почувствовала чьё-то присутствие. Кто-то лет двадцати восьми, мужеского пола – как мысленно величала всех мужчин Козьмина, – держа под мышкой фолиант, о чём-то её спрашивал; Козьмина включила внимание и взглянула на него.

– Может, вам помочь? – он задавал этот вопрос, вероятно, уже в третий или четвёртый раз. – Вы так задумались, словно не можете определиться с выбором.

– Вы разве работаете здесь? – Козьмина сделала подозрительные глаза. – Я вас не помню.

– Нет, что вы. Я просто предлагаю помощь. Я здесь часто бываю.

– Я тоже здесь часто бываю и вас не помню.

– Мне кажется, вы не можете никого здесь помнить. Такое ощущение, что вы чувствуете себя единственным посетителем. Это что, ваша зона комфорта – никого не замечать?

– Моя зона комфорта – не разговаривать с незнакомыми мне людьми.

Незнакомец вынул фолиант из-под мышки, прижал его к груди, слегка поклонился и застыл в поклоне.

– Коротко и ясно. Что ж, тогда я пошёл… – он вздохнул и выпрямился, собираясь уйти, но неожиданно осенился новой мыслью. – Знаете, у меня есть ещё только один вопрос. Я заметил, вы любите Скарлатти.

– Слушаю, – устало отозвалась Козьмина.

– Вам не кажется, что Скарлатти в конце каждой своей сонаты словно говорит: «Хватит!»?

– Бред!

– Да, вообще, конечно…

– Меня он просит больше не приходить. Но я всё равно возвращаюсь.