И никто не посмотрит с укором,

всё сокрыто в тревожном дыму,

и машу я, прощаясь, рукою,

вероятно, уже никому.

* * *

Снова кисточка рассвета

в краску алую макает,

вновь от тараканьей этой

я тоски изнемогаю.

Выйти б вновь туда, где брагой

пахнет вольный ветер южный!

Надоело быть оврагом

никому совсем не нужным.

Но другого я не стою,

это, видимо, расплата —

неразлучным быть с бедою

от заката до заката.

В комнате всё тот же абажур,

ветер занавеску изорвал…

Я отвыкшим голосом скажу

напрочь позабытые слова.

Здесь не слышно воя бензопил,

здесь печаль, как первый снег легка…

Ты пойми: я тот, кем раньше был,

если изменился, то слегка.

Головой вот только побелел…

Но, как сердце радостью не грей,

та печаль, которой я болел,

как собака, ляжет у дверей.

* * *

Сумрак осенний палев, раннее запустенье.

Листья давно опали, с собственной слившись тенью.

Светом луны окутать ночь бесконечно рада…

Я постою покуда с тенью своею рядом.

Маленьких два уродца. Неразличимы лица…

Скоро и мне придётся

с тенью своею слиться.

* * *

Есть неразгаданные тайны: ответа нелегко добиться,

зачем в тюрьме сентиментальны бывают лютые убийцы.

Когда на совести нечисто, вмиг изменяется походка.

Закоренелые садисты глядят рассеяно и кротко.

Они живут не днём вчерашним — у них теперь иные сроки —

не потому, что стало страшно, а потому, что одиноки.

Их неправдивы показанья, любой в душе, как прежде, Каин.

Но нет, наверно, наказанья

страшнее, чем тоска такая.

* * *

Когда летит на влажный мох

листва, и в рощах дым и голо,

мне кажется, что я бы смог

понять берёз прозрачный голос,

чтоб навсегда в душе сберечь

и пронести через лишенья

их ненавязчивую речь,

бессвязный шепот утешенья.

Я никогда не обрывал

его, надеждой сердце грея,

что шелестящие слова

разумной жалости добрее.

* * *

Птицы ищут удобный ночлег,

а кругом – водоверть, водокруть…

Мой далёкий родной человек,

ты ведь тоже не можешь заснуть.

На хорошее мысли направь,

а всё-то, что мешает, спровадь.

Ты прости, я давно был неправ,

хоть во многом и ты неправа.

Засосала нас всех круговерть,

но ты каверз, Судьба, не готовь:

есть права и на жизнь, и на смерть,

нету права на нашу любовь.

.* * *

Засохла, как аптечная трава,

душа во мне, и нет тепла нигде.

И не под силу подобрать слова,

чтоб рассказать о собственной беде.

Скорей бы выпить боль свою до дна,

чтоб в лес войти, где, как рубинов горсть,

щемящая лесная тишина

подарит мне рябиновую гроздь.

Услышать гром. Увидеть дождь грибной.

Лесную прель. И дятла на сосне.

И все забыть, что было не со мной,

в каком-то веке, в тридевятом сне.

* * *

Я поклонюсь, как флагу,

лесу, что прям и светел.

Алою кровью ягод

брызнет под ноги ветер.

Настежь раскрою двери,

слушая шорох вербный.

Я с малолетства верил

в этот простор целебный.

В шорох ночного сада,

груши, что одичала.

И ничего, что надо

всё начинать с начала.

Дай мне забыть её! Хоть до рассвета

* * *

Я вспоминаю, грешен, – кольнуло, как иглою, —

тот сад, что занавешен черёмуховой мглою.

Цвела сирень левее, дождём дорожку смыло…

И тихо ветер веял – как из другого мира.

И всё так странно было в неверном этом свете:

наверное, любила ты не меня, а ветер.

Он вновь летит из мрака, что всё плотней и гуще, —

беспечный, как гуляка,

сам от себя бегущий.

* * *

Вот и август уже на исходе,

для дождей служат крыши мишенью,

и опять происходят в природе

неприметные перемещенья.

Блёкнут краски. Их было так много,

остается лишь охра в итоге —

словно капсюль устройства взрывного

щелкнул: миг – и зима на пороге.

Лист кленовый планирует, жилист,

в кронах редких — обилие света:

словно мира душа обнажилась,

как бывает с душой человека.

Словно зная, что с бешеной прытью

вьюга снова спешит на свиданье,