Дедушка Белоус остался на своем баркасе и начал опять подремывать. Рыба клевала с крючков червячка, а Белоус тоже клевал носом… Но вот среди дремы вдруг встрепенулся Белоус и глаза открыл.

– Тьфу! – плюнул он сердито. – До чего заспался середь бела дня. Всякая мразь полезла! – забурчал он на самого себя. – Да и рыбки-то мало, заругает атаман. Скажет: дармоед. Скажет: не умеешь рыбу ловить – иди с нами работай. Человеков погублять!.. А куда мне? Мне скоро помирать и ответ перед Господом душеньке моей скоро держать придется… Вишь, дрыхун эдакий. С утра тут, а рыбы всего мало.

И дедушка, будто пообещавшись себе больше не засыпать, переменил на удочках червяков, нацепил свежих, закинул лесы и выпрямился на баркасе бодрее и веселее.

– Да, старость… – забурчал дед. – Помирать пора. И года-то мои другие, лядащие, да и времена-то другие на Руси, варварские, беспутные, да и люди-то ноне почти не в пример хуже. Все негодница, душегубы… Честных людей все мене, а воров да лиходеев, все боле да боле… А все потому, что Бога прогневали! Был царь Петр Лексеич, прибрал его Господь, и пошли на Руси править царицы. Вот оно все прахом и идет. Нешто это бабье дело – государствовать? Да и не живучи они. Вот за тридцать годов со смерти императора всероссийского уж третья царица государит. То была Катерина Алексеевна, а там – Анна Ивановна, а ноне третья – Лизавет Петровна годов уж более десятка царствует. И все-то бабы… Вот лихие времена и пошли. Добрым людям – черен день пришел, а негоднице всякой – масленица. Хошь сыт быть – иди в лютые разбойнички. Вот и я этак-то в разбойниках нанямшись батраком. Спасибо река кормит, рыбка есть. А не клюй рыбка… Атаман скажет: «Иди с нами, дармоед. Душегубствуй!» А нешто мне можно. Хорошо молодым. Их век долог, поживет, покается в грехах и душу свою, смотри, и спасет. Бывает, вестимо, что и молодой вдруг нарвется, убьют. И предстанет его душа негаданно пред Господом. Ну, Батюшка, Отец Небесный, простит, призрит на младость и малоумие. А мне ино дело! Мне душегубить не рука. Не ныне-завтра помрешь, вот на том свете до Господа и не допустят, а скажут тебе ангелы да угодники Божьи: «Ты чего ж это, старый хрыч, злодействовал? У тебя смерть за плечами уж была, тебе бы старые грехи замаливать, а ты на старости новых натворил? Взять его, лютого грешника, во ад, на сковороду!..» Да. Вот тогда на всю жизнь и пропадешь, веки вечные в пещи огненной и гори… Нет, тебе, Трифон, лиходеить не рука… Тебе вот рыбку ловить!.. А ты как на бережок, так дрыхать. Сейчас вот мразь всякая полезла. Воевода камышинский привиделся и будто в плети и в клейма указал взять. Э-эхма!..

Белоус, перестав дремать и следя за удочками, чаще и чаще вытаскивал рыбу, и скоро кадушка стала наполняться через край.

Дедушка не был рыболовом по охоте или смолоду. Белоус по прозвищу, он был крещен во имя святого Трифона. И всю жизнь так звался, пока не попал на Поволжье, где свое имя мирское всяк вместе с совестью в матушку-Волгу будто закидывал, а она, знать, уносила и совесть, и имечко в Каспий. Всяк тут другим именем крестился, а если и продолжал зваться именем угодника, то с кличкой пополам. А уж по прозванью своему, по родине, по округе или по городу какому и селу никогда никто не сказывался и так крепко затаивал, что иной раз и сам чуть не позабывал, откуда он родом. А таить надо. Не ровен час, грех какой. Попадешься команде, да друг-приятель и выдаст. «Он-де, такой-сякой, из-под Костромы, или Нижнего, или Владимира». Да и деревню назовет, и пойдут волочить волокитой, да с села-то и родных, и детей, и кумовьев всех притянут и запутают… И cвоим грехом безвинных загубишь. А вот ловись-ка Белоус, Орелка, Клин, Чупро, Беркут, Саврас, альбо еще как желает атаман, либо молодцы. Попался! «Как звать?» – «Беркут!» – «А имя во святом крещении?» – «Запамятовал!» – «А откуда родом?» – «Не упомню. Мал-малешенек, глуп-глупешенек середь поля остался и отца с матерью не упомню, а взят был разбойниками и обучен их делу…» Вот тут волокита и ищи-свищи твоих сродственников. Помается, да так тебя, Белоуса или Орелку, и пропишет, да так с этим прозвищем и острог, и кнут, и Сибирь, и все пройдет. Никому не в укор, никому не в бесчестье и своим не на горе и беды. Так-то вот, сказывают, один палач одного добра молодца острожного, прозвищем Шестерика, заглазно нахвастался и напросился воеводе – шестерить. Руки, ноги и башку пополам рубить. Воевода дозволил. Ан глядь, Шестерик-то – его же, палачев, беглый сын, которого он семь годов искал, надрывался да плакался… Вот и шестери сына родного – не будешь хвастать.