– Вестимо. Ты его зазови, что ль, куда, подале отсюда. Сочтут, что, мол, проезжие убили. Вот как Измаила.

– А нешто нарезался? – зевнул опять Малина.

– Да. На проезжих на двух – на дворянов… Под городом.

– Из пистоли?

– Из ружья.

– Так. Они, окаянные, ныне без этого не ездят. Обучились. Держи ухо ныне востро. Бывало, едет боярин – у него и гвоздя нет. Подушкой отбивается от тебя и орет только горласто со страхов… Что тебе белуга! – рассмеялся Малина. – А ныне чуть наскочил на него – палит, дьявол.

– Так возьмешься, Малина?

– Петрынька-то? Ладно…

– Ты его лучше в Волгу. Утопил, и крыто, и тела нет. А?..

– Вона что еще выдумаешь? Топить? Я этому, парень, не учен… Возиться да хлопотать… В воду еще лазать да мочиться. Нет, уж ты не учи. Я по-свойски… Но за Хлудом, помни, пятнадцать гривен будет да рубахи.

– Да это что! И речи нет!

– То-то. А обманет… Ну, братец мой… Я вас научу тогда тоже по-свойски! – сладко выговорил Малина и покачал головой, будто жалеючи заранее и Хлуда, и Черного.

– Какой тебя леший обманывать пойдет! – воскликнул Ванька – Вот тоже… Кому охота! Особливо у кого своя хата да заведенье. Ты ведь и спалишь.

– Да, и спалю, и так… попросту, топором…

– Ты только сослужи, а я уж сам за деньгами к Хлуду слетаю и привезу.

– Ладно.

– И уж Ефремыч-то рад будет! – весело сказал Черный. – Да, поди, и атаман погорюет недельку и плюнет. Ну, прости. Я завтра об утро опять в город.

– Зачем?

– Да так стало! Что тут?..

– Ври! Ты девчонку Хлудову облюбил, сказывают. По-людски венчаться в церкви хочешь… Дело хорошее. Божье дело… Э-эх. И у меня была такая-то венчанная, когда я еще при ноздрях и без литер был…

Смотри и ты поспеши. – Черный вздохнул и не отвечал.

– Ну, прощай. Спать надо! – проворчал Малина, подымаясь тяжело с земли.

Каторжник вошел к себе в хибарку и, завалившись в угол, скоро захрапел опять.

Черный ушел и осторожно пробрался тропинкой к себе в хату, где жил с тремя другими молодцами.

Ванька Лысый, расставшийся в Белоусом, шел весь вечер и часть ночи, чтобы достигнуть урочища Козий Гон. Часто вздыхая, он повторял себе вслух:

– Хоре мое, хоре! Попал вот в холоворезы!

Почему калужанин Иван бежал на Волгу и попал в шайку разбойников – он тоже не сказывал никому, не проговорился никогда ни единым словом. Устя и многие из молодцов решили, что плешивый Ванька, которого они в отличье прозвали Лысым, вероятно, совершил у себя какое-нибудь страшное убийство, вспоминать о котором было горько, а рассказывать тяжело. Может, из своих кого зарезал, отца, жену, свояка или кума… А может, похерил и чужих, да целую семью, ради мести или просто грабежа.

Изредка Лысому поручали ходить за добычей на большую дорогу. Но все его походы бывали всегда неудачны… Наконец, видя, что от него нет никакого прока, атаман решил еще раз испробовать его, а затем уже прогнать дармоеда из шайки. Его неудачи приписывались лени.

– У себя-то на дому наработал ножом или топором, – говорил Устя, – а здесь дрыхнуть хочешь. Пошел, хлеб наш отплачивай, дармоед эдакий.

Ванька Лысый, однако, был один из самых мирных молодцов… Годов ему было уже немало, около пятидесяти… Часто поминал он о своих детях, вздыхал, а случалось, и рожу кривил на сторону, когда слеза прошибала… И все-то у Лысого было: «Хоре да хрех…»

Только бы ему в огороде летом лежать, а зимой на печи вздыхать по родной стороне. Когда заговаривали молодцы об убийствах, он тоже все вздыхал, но на вопрос: много ль он душ загубил, отвечал:

– Ох, хоре! Вестимо, мнохо… И сам не знаю!..

Когда заговаривали о ловких грабежах, кражах, Лысый тоже охал. А на вопрос молодцов: ограбил ли он лихо кого-нибудь, он отвечал: