– Воен-ный комис-сар Дальне-го Востока. – Краска прилила к его лицу, и Куликов поспешно вскочил с места.

– Сядьте! – сказал ему Семенов. – Пригласите-ка лучше ко мне сюда, в здание станции, начальника китайского гарнизона, командира бригады, начальника дипломатического бюро Цицикарской провинции с драгоманом[42], городского голову и начальника милиции.

Военный чиновник лихо щелкнул каблуками, перевел взгляд на прапорщика:

– Кюнст, выполняйте приказание!

Кюнст вскочил с обрадованным видом, как и его начальник, щелкнул каблуками и, сдернув со старой рогатой вешалки шинель, исчез.

– М-да, и вас, оказывается, тоже разложили большевики, – удрученно протянул Семенов, пригладил ладонью усы.

В разговоре он не сразу обнаружил, что сзади, в самом темном углу, у весело потрескивающей поленьями печки сидит еще один человек и неотрывно глядит на огонь. Поручик с седыми висками словно погрузился в этот огонь целиком, стал частью его и на людей, заходивших в паспортный пункт, не обращал внимания.

Печать беды лежала на твердом, изрезанном морщинами лице этого человека – хорошо знакомая Семенову по фронту. Люди с такой меткой обязательно погибали в ближайшем бою. Семенову сделалось душно, и он повел головой в сторону, пытаясь освободить себе горло. Это не помогло, Семенов расстегнул на воротнике кителя крючок.

– Что-то случилось, поручик? – спросил он.

Вместо поручика ответил военный чиновник:

– Случилось. В нашем здании, на втором этаже, заседает революционный трибунал – солдаты судят поручика Егорова…

– Вас, значит? – Семенов ткнул пальцем в сидящего у огня офицера.

– Так точно, – ответил военный чиновник.

– И за что, простите великодушно… судят?

– Ни за что! – У Куликова от возмущения даже задергалась одна бровь. – За то, что отказался выполнять приказания разложенцев и дезертиров.

– Понятно, – тихо и очень отчетливо произнес Семенов, потискал рукою воздух, словно разминал застоявшиеся пальцы, выкрикнул зычно, будто в атаке: – Бурдуковский!

Урядник словно из воздуха возник, только что не было его, отирался на перроне станции – и вот он, уже стоит посреди комнаты.

– Я!

– Встань у дверей с винтовкой и никого сюда не впускай. Если явятся господа-товарищи за поручиком Егоровым, – гони их в шею. Не послушаются – можешь врезать прикладом по зубам. Понял?

– Так точно!

– Действуй! – Семенов повернулся к поручику: – Не бойтесь никого и ничего. И тем более – самозванного революционного суда.

Через двадцать минут на лестнице послышался топот, дверь в приемной с треском распахнулась, раздались возбужденные голоса. Бурдуковский, державший винтовку у ноги, напрягся. Семенов со скучающим видом отвернулся к окну – в окно была видна колониальная лавка. Ее деревянная дверь, на манер сундука окованная рисунчатыми полосками меди, открылась, и на улицу вывалился шустрый старичок. В руке он держал новенький кожаный баул ядовитого оранжевого цвета. Похоже, это был хозяин лавки, в которой Семенов купил два фунта вяленого страусиного мяса. За хозяином торопливо потрусил тонконогий рыжеголовый паренек в треухе, сброшенном с головы на спину, – треух держался на матерчатых завязках, затянутых спереди в узелок.

Из приемной послышались крики.