(Денис долго и зло смеялся. Он был гораздо более трезв в своих романтико-эротических предприятиях).

Итальянцы, надо сказать, совершенно обезумели от Маргариты. Увидев ее белые волосы, уличные художники начинали призывно верещать и пытались с переменным успехом ухватить ее за дырки в джинсах. Адонис проходил несколько шагов вперед, останавливался и вполоборота наблюдал эти сцены, улыбаясь своими зелеными глазами. Сам он был похож на итальянца – и художники, размахивая кистями, наперебой что-то тараторили ему, рассчитывая на понимание. Маргарита смеялась, отбиваясь.

– Если хочешь, я прекращу все это, – заботливо предлагал Адонис и, хмуря брови, как бы демонстрировал ей свой скрытый потенциал воинственности, но Маргарита только смеялась, успокаивающе беря его узкую руку.

Они гуляли. Он цитировал:

Ремянный бич я достаю

С протяжным окриком тогда

И ангелов наотмашь бью,

И ангелы сквозь провода

Взлетают в городскую высь —

Так с венетийских площадей

Пугливо голуби неслись

От ног возлюбленной моей…1

А Маргарита совсем не видела себя на месте этой возлюбленной. В картинку удивительно гармонично вписывался образ художницы в длинной юбке – и он как-то незримо присутствовал с ними в той поездке.

– Ты знаешь, что в твоей вечной влюбленности в нее есть что-то абсолютно детское? – пытался отрезвить ее Адонис.

– Да, я знаю. Но это что-то – это самое лучшее во мне, – вздыхала Маргарита.

– В тебе или в воображаемой тебе?

Потом они уезжали за город, бродили по горам, от одной деревушки к другой, питались в маленьких кафешках чиабаттами с оливковым маслом, божественно сладкими помидорами с базиликом и чем-то поджаренным прямо тут же, во дворе, на решетке. Гурманствовали на тему домашних вин.

День на пятый один из художников – молодой и томный – равнодушно скользнув по Маргарите, надолго остановил свой взгляд на Адонисе. Маргарита ничего не заметила. Но тот-то заметил.

Утром он специально пошел через площадь.

– Ты говоришь, что училась рисовать? – начал он. – Давай купим тебе альбом, ты будешь делать наброски.

Они зашли в ближайшую художественную лавку, купили набор состаренной бумаги, легкий переносной этюдник, карандаши, сангину, уголь. Долго ходили, выбирали виды. Потом он стратегически посидел рядом с полчасика на парапете – и собрался пойти «побродить». Маргарита, конечно, стала возражать, хотела отказаться от рисования, но он как-то спокойно и убедительно сказал, что очень любит гулять один. Она озадаченно почесала нос и согласилась.

– Давай тогда уж, чтоб не зависеть друг от друга, встретимся за ужином, – предложил он.

– Ох-х. Ну давай, – сказала она и про себя добавила: – Попробую как-нибудь дожить.

Впрочем, она увлеклась рисованием, несколько раз меняла места и хорошо провела день.

А он вернулся на площадь. Появление его там без Маргариты было красноречивее слов. Тем более что у них и не было общего языка. Сначала он сел перед художником на стул – тот в несколько штрихов набросал его портрет. Потом они безмолвно встали, пошли в отель. Эта молчаливая страстность невероятно вдохновила Адониса. Эмоции были столь обострены, что места для угрызений и вообще для какого-либо разлада с собой совершенно не осталось. Все так же, в молчании, он проводил его обратно до площади – портрет все еще стоял на оставленном мольберте, – взглядом попрощался и ушел.

…И ведь дело вовсе не в том, что он, как говорится, был замечательно аморален. Вовсе не в том. Он был бы рад рассказать об этом Маргарите. Он был бы просто счастлив, если б подобное не приходилось в жизни скрывать. Если б вообще – ничего не надо (ну, по крайней мере, не обязательно) было бы скрывать. Это очень противно – скрывать: неизбежно возникает ощущение обмана. Это портит карму (понятие «карма» он употреблял не в мистическом, а скорее в терминологическом смысле – как некая психологическая основа взаимоотношений с миром и с собой – больше даже с собой, чем с миром; наиболее близким по значению было бы понятие «самооценка», но это пошлое слово не удовлетворяло его требовательной языковой интуиции; а может быть, из-за избитости потеряло свою глубинную сущность, не отражало всей тонкости и важности, всей смысловой напряженности и многоаспектности явления, называемого им «кармой»). Но он понимал: Маргарита не готова к такой правде. Не из предрассудков, конечно (она достаточно умна и широка во взглядах, чтобы не осуждать бисексуальность или неверность). Но она влюблена, а значит ей будет больно от этой правды. И все будет непоправимо испорчено.