Кардинальное отличие здесь прослеживается уже в первых строках текста: в оригинале «Господь – Пастырь мой…»; в цитируемой версии «Я – твой Пастырь…». То есть, перед нами не просто предъявляемая метапозиция Бога, но еще и ресурсный диалог горней, божественной инстанции психического с ее дольней, бытийной частью. Но чтобы такой ресурсный диалог состоялся, безусловно необходимо возобновляемое подтверждение факта «присутствия духа» в психическом ищущего. На что, собственно, и направлены суфийские и иные духовные практики. Если же речь идет о «постоянной прописке» ищущего в горнем царстве духа еще при его земной жизни, то тогда следует основательно разбираться с темпоральными, по своей сути, понятиями вечной, неразличимой, неразделимой сущности того, что именуется Богом.

Суфийские философы и проповедники, разрабатывающие основы учения на рубежах первого-второго тысячелетия нашей эры, не смогли выполнить эту сверхсложную, даже и по меркам современной авангардной науки, задачу в полном объеме. Тем не менее, именно эту, вневременную основу подлинного единства всего сущего суфии предложили как метафизическое обоснование идеи пантеизма. И вот этот примечательный факт – осмысление идеи пантеизм не в качестве некоего абстрактного «содружества» персонализированных божественных образов, но с позиции темпоральной (объемной) реальности – с полным основанием может быть представлен как обнадеживающий пролог к обретению человеком феномена Веры-Знания, достижению ресурсной целостности институтов религии и науки.

С позиции проведенного эпистемологического анализа и дополненной культурно-исторической реконструкции, феномен тарстемпоральной активности психического на самых ранних этапах своего формирования представлен: 1) в функциональном смысле – опытом первородного гнозиса; 2) в содержательном смысле – переживанием потрясающей бытийности и ресурсной целостности взаимодействующих статусов объемной реальности; 3) в сущностном смысле – как представительство особого темпорального полюса вечного-бесконечного в психическом человека; 4) в собственно эпистемологическом смысле рассматриваемый феномен предстает как некое «чувственное отражение» и произвольная мифологическая интерпретация – на уровне актуальных в рассматриваемую эпоху типов рациональности – способов взаимодействия субъектного и потенциального-непроявленного статусов сложнейшей категории объемной реальности.

При этом важно понимать, что соответствующая мифологическая конструкция появлялась именно как попытка осмысления переживаемого гностического опыта, но вовсе не как «пустая» фантазия какого-либо изобретательного субъекта, в последующем навязываемая определенному и, как правило, ближнему кругу лиц. Так, например, супер-ресурсный статус Веры, как прямого следствия переживаемого трансперсонального опыта, даже и на самых ранних этапах своего становления, имеет пусть и не проявленные в должной степени, но тем не менее прочные эпистемологические основания и в принципе не может быть обозначен как некие «пустопорожние верования».

Не афишируемые приложения к первородным мифам безусловно включали и описание определенных психотехнических приемов – мистерий, таинств, ритуалов – оживляющих гностический опыт и укрепляющих память о подобном опыте. И далее можно с уверенность говорить о том, что обычно присутствующая в мифологических сюжетах персонификация горних аспектов объемной реальности, в частности вне-темпорального или потенциального-непроявленного статуса этой сложнейшей категории в понятном для человека образе духов-богов, с одной стороны – конкретизировало содержание мифов и способствовала их облегченному усвоению, а с другой стороны – придавало необходимую функциональную направленность соответствующей ритуальной психотехнической практике.