Старший аж с лица спал.

– Уверен? – уточнил он.

– Сам их видел, когда воду таскал.

Лука не сдержался и саданул кулаком по стенке, едва доску не проломил.

– Проклятье! – выругался он и спросил: – Чего они вообще туда сунулись?

– Я человека срисовал, которого караулил, вот они и пошли, – пояснил я и замолчал, заслышав скрип лестницы.

На чердак поднялась Рыжуля, заглянула в клетушку.

– Иди поешь, Серый, а то остынет.

У меня разом потеплело на душе, но ужинать я сегодня не собирался. До сих пор мутило из-за вони горелой человечины, а ещё гудела голова, знобило, приступами накатывала тошнота. Не до еды.

– Да погоди ты! – разозлился Лука, но сразу сбавил тон и уже спокойно сказал: – Сейчас спустимся. – А когда Рыжуля ушла, вновь уставился на меня. – Серый, ты понимаешь, что это значит? Второго четвертного нам теперь не видать!

Я начал стягивать одежду, кашлянул и предложил, прекрасно отдавая себе отчёт, что несу полную чушь:

– Поговори с Жилычем. Мы дело сделали.

– Да плевать ему! У этого выжиги зимой снегу не допросишься, а тут двадцать пять целковых на кону! – Лука вновь долбанул кулаком по стенке, уселся на сундук и зажал ладонями голову. – Всё пропало, Серый! Всё пропало!

– Ещё есть время!

– Ты не понимаешь…

Он растерянно облизнул рубец на верхней губе, но сразу взял себя в руки, встал и ушёл, а я переоделся, запрятал оба свёртка с монетами и стилет в тайник под половицей, повалился на гамак и закутался в сшитое из лоскутов одеяло. А только зажмурился – и будто наяву обгорелую физиономию ухаря увидел. Тычок шпагой, упругость стали, звонкий щелчок переломившегося клинка…

Распахнул глаза, обливаясь холодным потом, уставился в потолок.

Эти – не первые. Был ещё Буян. Только там всё сделал Лука. А тут – сам…

Забылся как-то, но выспаться не вышло. Беспрестанно просыпался то от кошмаров, то от реальных воспоминаний о резне, то просто из-за головной боли и озноба. Заболел. Простыл и заболел.

Утром я понял это со всей отчётливостью. Текли сопли, отдавались болью попытки сглотнуть. Меня морозило и трясло. А ещё – было страшно. Очень-очень страшно.

Не из-за того, что на мой след могли встать охотники на воров. Просто ухарей было трое, а не двое.

Трое! И как бы третий не захотел со мной потолковать.

Проняло до дрожи в поджилках. Стало тоскливо, паршиво. Ещё и лихорадка навалилась.

Я не спустился ни к утреннему перекусу, ни к ужину. Пил принесённый Рыжулей травяной отвар и тихонько раскачивался в гамаке. Мне было худо. Старался не думать о случившемся, но мысли раз за разом возвращались к поножовщине. Да разве и могло быть иначе? Всё же первых покойников на свой счёт записал! И ещё каких!

На следующий день лучше не стало. По телу распространилась неприятная ломота, зазнобило пуще прежнего, и я надел сразу несколько рубашек, только это не помогло. Задумался даже, не сходить ли к знахарке, тогда-то и вспомнил о деньгах. Внизу было тихо, почти все ушли на заработки, и я поднял половицу, вытянул из тайника увесистый бумажный свёрток и кошелёк. Расстегнул его и высыпал на лежанку монеты, после распотрошил пестревшие пятнами крови листы. Набралось девятнадцать целковых и пять грошей.

Несусветное богатство для босяка и шанс помочь Рыжуле. Увы – всего лишь шанс. Ста целковых у нас пока что не набиралось даже близко. Даже полусотни не набиралось.

Я пересыпал монеты на лоскут, затянул его в узелок и запрятал в тайник, заодно достал оттуда остатки прихваченных позавчера из дома звездочёта листов, и взгляд сам собой зацепился за цветной рисунок. Внутри силуэта человеческой фигуры выделялись линии, проведённые красными и синими чернилами, но большая часть изображения оказалась вымарана кровавым отпечатком ладони.