Открыв глаза, я вижу перед собой Точкина. Он, кажется, делал мне искусственное дыхание и теперь растирает ушибленную скулу. Во рту еще стоит солоноватый вкус горелого мяса. Я выворачиваю губы и тру их тыльной стороной ладони.

Из середины круга, образованного полутора десятками озабоченно склоненных голов, сверху на меня глядит бледно-бирюзовое морозное небо. Точкин протягивает руку и помогает мне усесться на паперти, потом отряхивает колени своих форменных брюк. Тети Зинина внучка Юля присаживается ко мне рядом на белую холодную ступеньку и со смущенным выражением на лице легонько приобнимает за плечи.

Пологий холм, на котором стоит церковь Василия на Горке, спускается к детскому парку с аттракционами, деревьями, лотками с попкорном и сладкой ватой, и родителями с детьми, радующимися первому скудному ноябрьскому снежку.

Скрип тяжелой двери заставляет меня и Юлю обернуться. На паперть выходит Алексий с кадилом в руке и с требником подмышкой. Бросив на меня тревожный взгляд, святой отец объявляет выскочившей навстречу ему тете Зине, что панихида окончена и можно выносить тело.

На стол рядом с тетрадью для лекций приземляется слоеный пирожок на гофрированной бумажной тарелке:

– С говядиной и грибами!

Я лезу в сумку за кошельком. Оля протестующе машет руками.

– Вчера был в собесе. Всё, как я говорил: сиротам назначают пенсию, пока учишься на очном. Документы уже подал. Бабушкина подруга мне еще денег оставила, – с этими словами я бодро отсчитываю металлические рубли.

Оля не поддается. Я высыпаю горстку мелочи на ее раскрытую тетрадь. Она тут же сгребает деньги и пересыпает на мою половину.

Когда я дожевываю слойку до начинки, то мне стоит большого труда сдержаться и не вывалить содержимое рта обратно на тарелку. Проглотив тухлую дрянь, я вливаю в пищевод пол пластикового стаканчика обжигающего чая.

Оля заметила выражение у меня на лице:

– Ты чего?

– Понюхай.

– Говядина как говядина, – заключает она после тщательной одорологической экспертизы. – У тебя от стресса, наверное, печень расстроилась, и горечь во рту потому. Да и вид нехороший. Совсем не спишь?

Я молча киваю, отодвигаю от себя тарелку с надкушенным пирожком и тянусь за зубочисткой.

– У меня, когда бабушка умерла, такое же было. Не могла ночью спать. Как свет выключу, паника: непонятно чего, просто боюсь – и всё! А потом на па́рах глаза слипались.

– У меня так же, – отвечаю я, чтоб не вдаваться в подробности.

– Ты с телевизором попробуй спать. Мне помогало, – советует она, потом молчит и задает вопрос, который, наверное, давно хотела задать.

В лесу? Ночью? На самом деле, ничего толком я там не увидел. Когда навстречу нам с Точкиным выбежал капитан Любимов и заорал, матерясь, что дальше нельзя, метрах в двадцати за его спиной в свете десантных фонариков, лучи которых хаотично сновали по мху, я разглядел какую-то кровавую кашу. Раздался окрик, и фонари потухли.

«Медведь», – еще по дороге назад вынес обвинительное заключение Любимов, но Точкин усомнился в этом. Как сосед поведал позже, в каком-то своем незапамятном прошлом он однажды собирал малину в лесу и так увлекся, что не расслышал хруста ветвей за спиной. С царем леса он встретился лицом к лицу и сделал первое, что пришло в испуге на ум, – протянул зверю ведерко. Медведь сунул в него лапу, взял ровно половину, положил в рот, разжевал с явным наслаждением и потопал восвояси, не причинив человеку вреда.

Судмедэксперт подтвердил, что, хотя неизвестное орудие по оставленным следам и напоминает клыки, раны не могли быть нанесены зверем. На допросе я узнал, что место преступления выглядело так, словно кто-то, выпотрошив двух пожилых женщин, потом еще долго то ли топтался по ним сапогами, то ли катался телом. Немолодая следовательница спросила для протокола, не знаком ли я с Родионовым Романом Михайловичем. О нем до сих пор писали в местных и не только СМИ, а какие-то питерцы даже приезжали снимать документалку.