– Постараюсь, – сказала Режина и, забрав со стола «Минотавр» и обрывки портрета проректора, направилась в свою комнату, а Верона, подумав: «Странно… Странно и неожиданно…» – приступила к раскладу – недолгому и, как ей тогда казалось, скорее всего – напрасному.

Сам Эртебран в это время раз на десятый просматривал подшивку тех документов, что были доставлены Марвенсеном – с контрольными, с разными тестами, с проверочными работами, в том числе – экзаменационными, и в который раз констатировал, что Верона не преувеличивала, говоря, что по уровню знаний давно превзошла первокурсников. «Умница, – думал Лээст. – Здесь не только способности. Здесь ещё трудолюбие. Здесь ещё столько старания…»

Режина прошла в свою спальню – небольшую, скудно обставленную, приблизилась к койке, села и опять принялась рассматривать изничтоженную фотографию, но в какой-то момент прошептала: «Господи, что я делаю? Это же просто безумие…» – вернула флакон на место, а обрывки так и оставила – на тумбочке, в свете лампочки.

* * *

Разложив на столе колоду, Верона внезапно почувствовала пробежавшую дрожь по коже и лёгкое оцепенение – как было в случае с Рейвертом. Следом в её сознании возникла не информация, а фраза извне – одиночная: «Малышка, прости, пожалуйста, но меня не вполне устраивает, что ты намерена пользоваться этим подарком Таерда».

– Джон? – спросила Верона.

– Да вроде бы больше некому.

– Джон?! Это – вы?!

– А кто же?

Верона – дрожа, бледнея – обернулась – в надежде увидеть его, но никого не увидела – ни на самой веранде, ни на тропинке – узкой, освещённой гирляндой фонариков. Перед её глазами – вместо ночного сада и неба с далёкими звёздами, предстал вдруг маяк с картины – на белой скале, над волнами, под грозовыми всплесками. В голове её промелькнуло: «Это несложная травма. Сядь на пол и сконцентрируйся…» – тот эпизод – давнишний, положивший начало общению, мало чем объяснимому, но для неё приобретшему статус огромной значимости.

– «Бресвиарский маяк»… О боже… Это вы со мной разговаривали…

– Да, – подтвердил он. – Конечно же.

Верона схватилась за голову:

– Какая я дура, господи! Как же я не догадывалась?!

– Только по той причине, что сам я был против этого.

– Почему? – прошептала Верона.

– Я объясню когда-нибудь.

– А сейчас вы уже не против?

– Сейчас я против единственного. Не гадай на отца, пожалуйста. Этим ты мало что выяснишь.

– А как я могу иначе?

– Сперва доберись до Дублина, а дальше уже подумаем.

С минуту тянулось молчание. Наконец Верона спросила – теперь уже не бледнея, а, напротив, краснея – пятнами:

– Значит, мы с вами встретимся?

– Ты должна быть в этом уверена.

– Сейчас я ни в чём не уверена!

– Малышка, не злись, пожалуйста.

– Вы знаете всё, что я думаю?

– И вдобавок всё, что ты чувствуешь. Но я ни во что не вмешиваюсь. Почти ни во что не вмешиваюсь…

– И к чему меня это обязывает?

– К тому, чтобы ты не думала, что я тебя игнорирую.

– Вы явно проигнорировали мои отношения с Гренаром.

– А вот в этом ты ошибаешься. Я просто даю тебе право действовать самостоятельно и самой принимать решения.

Румянец её сгустился:

– Значит, вы не допустили бы?..

– Не допустил бы, естественно, и не допущу на будущее.

– И какие мне делать выводы?

Ответом было молчание. Верона, ещё дрожавшая – от нервного напряжения, взяла со стола сигареты и, как Режина до этого, стала ходить вдоль лавочки, пытаясь унять волнение. «Он не допустит на будущее… „Право самостоятельности…“ – это всё до поры, до времени… „Только по той причине, что сам я был против этого…“ Он же меня контролирует… мои мысли, мои эмоции… Это только слова, разумеется, что он ни во что не вмешивается. Всё, что я делала в школе, было с его согласия…»