Таким образом, государь, имея высокое мнение о военных дарованиях генерала Германа, надеялся, что хладнокровие его и рассудительность умеряли бы излишнюю пылкость и предприимчивость Суворова. Герман отвечал императору (см. прилож. XXIV):

«Уважая лета фельдмаршала Суворова, блеск его побед, счастье, постоянно сопровождавшее все предприятия его, я употреблю все силы, чтобы примениться к гению этого старого воина. Относительно образа войны против извергов революционеров, мы оба с ним, конечно, имеем сходные мнения: вообще в бою он любит глубокий строй; и я также предпочитаю это построение, с тем однако же различием, что, по моему мнению, оно должно быть приспособлено к параллельному боевому порядку, для уменьшения вреда, наносимого неприятельской артиллерией. Что же касается до направления маршей и лагерного расположения войск, то я, по своему званию генерал-квартирмейстера армии, могу вполне заведовать этой важной частью, от которой часто зависит успех целой кампаний. Во всяком случае, я надеюсь быть полезным службе Вашего Величества и общему делу всех законных правительств…»

Такой ответ обрисовывает вполне человека. Герман был честный, усердный, добросовестный офицер, и принадлежал к числу ученых тактиков того времени, которые ставили всю сущность военного искусства в одном механизме построений. К счастью, Суворов избавился от такого Ментора; ибо Герман, как уже известно, получил вскоре новое назначение, и впоследствии доказал сам в Голландии, что для успеха на войне нужно нечто более, чем одно умение строить войска и рассчитывать маршруты.

Прибытие Суворова в Петербург и свидания его с государем, как кажется, рассеяли совершенно прежние опасения императора и внушили ему полное доверие к вождю «поседевшему под лаврами». Суворов прискакал прямо к Зимнему дворцу, немедленно же был принят государем, кинулся к его ногам и слезами выражал всю признательность свою за великодушие царское. Император Павел I поднял старика, обнял его, и все прошлое было забыто. В тот же день Суворов был зачислен опять на службу прежним чином фельдмаршала, но без объявления о том в приказе. Император сам возложил на него орден Св. Иоанна Иерусалимского. Рассказывают, что при этом Суворов упал на колени и произнес: «Боже, спаси Царя!» – а Государь отвечал ему: «Да спасет Бог тебя, для спасения царей!..». (см. прилож. XXV).

Корпуса Розенберга и Германа были подчинены в полное распоряжение Суворова; им повелено было во всем относиться к фельдмаршалу, а не прямо к государю, как было прежде постановлено. «Распоряжайтесь сами войсками к пользе общей, – писал император в рескрипте к Суворову от 1 марта. – Мы же молим Господа Бога нашего, да благословит ополчение Наше, даруя победу на враги веры христианской и власти, от Всевышнего постановленной, и да пребудут воины российские словом, делом и помышлением истинными сынами отечеству и нам верноподданными…». (см. прилож. XXVI).

В Петербурге прибытие Суворова и милости к нему государя произвели всеобщий восторг. И войско, и народ видели в этом событии несомненное предзнаменование новых побед и новой славы. Толпы теснились везде, где можно было увидеть знаменитого героя; замолили злословия и козни; прежние враги и завистники кланялись низко перед тем, который так немилосердно бичевал их едкими своими сарказмами. Суворов по-прежнему был оригинален, шутлив и весел; везде пересказывались бесчисленные анекдоты о его проказах. Счастье оживило семидесятилетнего старика, возвратило ему всю энергию и бодрость молодости. Замечательно притом, что Суворов в этот раз держал себя перед государем совсем иначе, чем в первый свой приезд: уже не старался он выказывать свое неведение в новых уставах и формах; и шпага уже не беспокоила его, и шляпу снимал он без затруднения, и на разводе находил дорогу, не перебегая между взводами. Он вел себя совершенно прилично, как будто желая показать, что сумеет, когда захочет, не хуже другого соблюсти все мелочные требования службы мирного времени, которыми он обыкновенно пренебрегал, не признавая в них сущности военного дела. Такую резкую перемену в образе действий Суворова князь Горчаков в своем рассказе, объяснял таким образом: прежде фельдмаршал не хотел идти в службу, пока не видел в ней ничего другого, кроме формальностей плац-парада; теперь же он являлся на службу военачальником, которому вверялась судьба целой Европы; ничего более не оставалось ему желать; «баталия была выиграна», прибавил простодушно князь Горчаков.