Довгалëв бормочет: «Масло съели, день прошёл… »

– Ладно, рапаны, отбой, я тоже спать, – Шабалтас встаёт с моей койки, и я наконец ложусь свободно, – Довгалëв, спи!

    Он вразвалку идёт в сержантское отделение, а мы производим долгожданный и вожделенный отбой.

– Довгалëв, ты чего сидишь? Ложись, – говорю я и накрываюсь простыней.

    Довгалëв некоторое время смотрит в окно, потом ложится. Его мы прозвали Фламинго. Эта глава о нём.

    Более неприспособленного к армии человека, чем он, сложно представить. Рост его позволяет шагать в первых рядах колонны, но хрупкое телосложение делает его похожим на фонарный столб, пострадавший от пожара. Когда он бежит, то так сгибает руки в локтях, что становится похожим на ощипанную птицу с отрубленными крыльями, которая, несмотря ни на что, пытается разогнать воздух своими кургузыми обрубками и взлететь. Лицо его с белëсыми бесцветными глазами напоминает мордочку лабораторной мыши, которую не кормили никогда. Зовут его Олег. Он неуклюж и неловок. Кожа его бледна настолько, что ожидаешь кроме голубых вен скоро увидеть и органы. Разговаривает он мало, друзей у него нет, на вопросы отвечает односложно и тихо. В этот раз он ответил сержанту правильно и не получил от язвительного Шабалтаса новых подколов. Довгалëв накрывается простыней и закрывает глаза. Сон у всего нашего отделения наступает быстро и стремительно, так же стремительно и неотвратимо разбивается он утренними лучами и громкой командой сонного дневального – «рота, подъём!»

    Курс молодого бойца натужно, но неуклонно катится к своему апофеозу – присяге, заветной клятве на верность Родине. До её принятия, как оказалось, ты и не солдат вовсе, так, что-то среднее между призывником и солдатом, что-то аморфное и неопределённое. Если надумаешь сбежать домой до присяги, тебя просто вернут обратно, а вот, если после, то ты уже преступник, и тебя будет судить, как шутят офицеры, самый гуманный военный суд, который из всех возможных наказаний всегда назначает самое строгое. Поэтому нас пока берегут и опекают, мы ещё мамкины сыновья и Родине ничего не обещали. Сержанты следят, чтобы фляга всегда была полной, пробуют её на вес, поддевают рукой – булькает, или нет. Отправляют в санчасть при любой натëртости или плохом самочувствии. В казарме всегда стоит большой серый бидон с кипячёной водой на случай, если кто-то не желает пить из крана. Этим утром сержанты сообщили нам нам о ещё одном послаблении.

– Повезло вам, рапаны, – ухмыляется младший сержант Шабалтас, – комбриг разрешил в майках заниматься и в тень вас заводить, чтоб не растаяли.

– Да уж, – недовольно цикает уголком рта Пикас, – у нас такого не было, совсем армия не та за полгода стала.

– Да они бы о*уели с нашего КМБ! – подключается к беседе Козятников, – я с температурой тридцать восемь в противогазе десять километров по морозу пробежал и никому не пожаловался! А эти чуть что – сразу в санчасть!

– Да вообще их тащит, – небрежно отмахивается Шабалтас, – летом – это тебе не зимой на плацу часами стоять.

– И спят всю ночь, не то, что у нас было, – подхватывает Граховский.

– Ничего, – зловеще ухмыляется Пикас, – попадут под роту, хлебнут дедухи, тогда поймут, что такое служба.

    Мы всë это слушаем, вытянувшись по стойке «смирно» на очередной утренней поверке. Ещё один день зажёгся за окном ярким июльским солнцем, и рассказы сержантов про зиму кажутся чем то сказочным и невероятным, кажется, что хуже полуденной смоляной жары на раскалённом плацу не может быть ни какой мороз. Занятия в майках приносят облегчение от духоты, но щедро подставляют наши плечи под укусы раскалённых лучей расплавленного добела летнего солнца.