Он ждет, но женщина отступает назад и снова становится лесом. Затем и белое существо поднимает свою тоненькую переднюю ногу и, пыхнув из ноздрей паром, уносится прочь. Звуки все затихают. Он сидит в синих сумерках, один. Его руки пусты, как прежде.

Понемногу сердце начинает биться ровней, он решает, что готов отправиться в путь. Джинсы мокрые на заду и в паху. Лес подавляет так мощно, что едва получается дышать. И плакать не получается, не до того.

Крох бежит, громко хрустя хворостом, оступаясь на выбоинах. Деревья, как сны, высятся над ним в темноте, а он только и может, что их обогнуть. Позади него что-то шуршит сухими листьями, вот сейчас оно догонит его и схватит своими костлявыми пальцами. Он бежит все пуще, и оно за ним тоже, торопится, и он слышит за собой пугающее дыхание, но, долго ли, коротко ли, до него все-таки доносится плеск воды, и он выскакивает на каменистый край Пруда. Пруд сейчас кажется огромным, и он понимает, что находится напротив того берега, где они обычно купаются. Поверху длинной черной лужайки видны приземистые хозяйственные постройки: Соевый молокозавод, Пекарня, Восьмиугольный амбар; виден и Аркадия-дом, окна которого освещены кое-где благодаря новому генератору, который раздобыли парни из Гаража. Даже здесь, на дальней стороне Пруда, слышно, как он рокочет.

Свет согревает окно наверху, где, представляет себе Крох, его отец, добрый бородатый Эйб, навешивает новую дверь. Сразу становится легче, если представить себе, как Эйб в свете фонаря чинит, мастерит, улучшает. В этом суть Эйба, он уравновешивает и утешает. В арочных окнах Едальни также золотое тепло. Сегодня на вечер, вспоминает он, назначен первый совместный ужин в Аркадия-доме. Приготовят его на сверкающей нержавейкой кухне, добытой в заброшенном ресторане в Итаке. Хорошо бы и мама потянулась к свету, теплу и еде. Больно думать о том, что кто-то будет смеяться в Едальне, а мама будет лежать одна в своей постели.

Лед вдоль границы Пруда тонкий, как стеклянное украшение. Крох на бегу им хрустит. Добежав до той тропки, где летом расцветет львиный зев, он наддает. Вдалеке движутся цепочкой, светя себе фонариками, люди, поднимаются из Эрзац-Аркадии по дорожке.

Он врывается внутрь, в ошеломляющее тепло. Здесь тоже заросли ног, похожих на березовые стволы, он чуть не натыкается на один из них. Эй, ты, чувачок, окликает его один. Что случилось, малыш? – спрашивает другой. Оппа! Что это сейчас было? – удивляется третий, и ему отвечают: Ничего такого, подумаешь, лесной эльф, – и все хохочут, а он стискивает кулаки и ломится дальше.

В кухне так жарко, что даже больно. И пахнет до того вкусно, хоть плачь. Что-то они жарят, овощное рагу. Он находит Ханну, которая над огромной стальной кастрюлей подмешивает к жареной свекле уксус, обнимает ее колени. Она улыбается ему сверху вниз. Подхватывает его, над одной из раковин теплой водой отмывает ему лицо, огладив руки, бормочет: Брр, вытаскивает из волос листья и веточки, поднимает повыше, принюхивается к его заду и, дернув плечом, ухмыляется. С кем не бывает, шепчет она. Как по мне, так это нормально – время от времени обмочиться.

Он прижимает лицо к теплому рту матери, и вот тут существо из лесу, гонитель, отступает и растворяется в ночи.

В Едальне, под деревянными балками, они садятся за недавно покрытые лаком столы, чтобы выразить благодарность. Кто-то говорит: Итадакимас, я принимаю эту пищу с благодарностью ко всем существам, что участвовали в ее приготовлении; затем все накладывают еду на тарелки. Ханна сажает Кроха к себе на колени, обхватывает его, укачивает. Со своей вилки скармливает ему кусочки хлеба с подливкой, и все, что случилось за день, накрывает его с головой. О чем толкуют люди вокруг, становится не понять. С непрожеванным ломтиком сейтана