– Андрей, Андрей, – прошептала Лера, – вернись, я больше не могу…

Она вспоминала те дни, когда начался их роман, стремительно обрушившийся на нее, а теперь внезапно рухнувший. Вслед за романтичным и бурным началом вскоре, однако, последовала череда беспричинных ссор и болезненных обрывов, взаимных уходов без объяснений и столь же внезапных неожиданных примирений; так на смену прощаниям приходили прощения и страстные возвращения, впрочем, на срок, весьма, недолгий. Затем неминуемо следовали новые расставания, которые, однако, со временем серьезно уже перестали восприниматься, а были лишь приятно волнующим фоном их, все же, серьезных, глубоких и постоянных отношений, в которых все казалось благодаря какому-то необъяснимому и чуть ли не сверхъестественному чуду удивительно прочным.

Лера, не видевшая Андрея больше двух месяцев, все еще ощущала прикосновения его мужественных рук, любимый запах его сильного мужского тела, вспоминала, как он целовал ее… Впрочем, моментами теперь она хотела уже все забыть, стереть из собственной памяти.

Но никак не могла забыть, как, однажды, давно, кажется, через месяц после их знакомства, на другой день после того, как он впервые сказал, что любит ее, и когда она была несказанно счастлива после ночи, проведенной с ним, зашла днем, с подругой, посидеть в небольшом ресторанчике на Васильевском острове. И, вдруг, увидела красивую женщину, вошедшую в ресторан, и его, входящего следом за ней, входящего с ней. Растерявшись, она молча смотрела на них. И понимала, что эти двое здесь не случайно, что уверенная быстрая походка его спутницы, смело направившейся к отдаленному столику, который, видимо, она хорошо знала, говорит о том, что они здесь частые гости, и что-то неуловимое подсказывало, что они давно и очень близки. Не заметив ее, не обратив на нее внимания, увлеченные друг другом, они прошли в соседний зал, не думая, где присесть, направились к этому столику, явно выбранному ими давно и облюбованному. Она показалась тогда себе никому ненужной девчонкой. Она попросила у подруги сигарету и в первый раз в жизни закурила. Дрожащей рукой потушила в пепельнице оставшийся окурок, извинилась перед подругой, встала, и медленно, не сознавая точно, зачем это делает, прошла вслед за ними в соседний зал. Однако, воспоминание о той первой обиде и первом унижении вселяло в нее все же уверенность. Тогда он сразу же вернулся к ней.

Так Лера грустно думала о том, что теперь происходило в ее жизни, и внимательно смотрела на массивные столетние камни, кое-где проросшие чахлой растительностью, любовалась монументальными формами простого и строгого дорического ордера, отражающегося в мутной водной глади неширокой Мойки. Смотрела, словно, надеялась, что их молчание подскажет ответ на ее постоянные, становящиеся уже мучительными сомнения. Но тяжелые камни безмолвствовали тем же выразительным безмолвием, что, видимо, и в прошлые столетия.

Наступившая вечерняя тишина и приятное легкое тепло приближающей белой ночи постепенно, почти чувственно обволокли тело, принеся хотя бы видимость умиротворения. Тишину позднего вечера нарушали лишь звуки редких трамваев и легковых машин, проезжающих не вдалеке, по мосту, имеющему интригующее название «Поцелуев». Такое затишье в центре Петербурга, неподалеку от никогда несмолкаемого парадного шума Невского проспекта всегда завораживало, казалось необходимым, а часто просто спасительным. Ей показалось, что она здесь совершенно одна. Одна в огромном, вдруг, опустевшем каменном городе. И никого, никого нет кругом, нет в целом мире. Казалось, все неприятности и проблемы, привносимые людьми, начали отдаляться. Лера никогда не пугалась одиночества, быть может, потому, что и не была никогда по-настоящему одинока. Напротив, ей казалось, что, только оставаясь с самой собой, она немного отдыхает, черпает то ли в себе, то ли в тишине, которая была для нее уже равнозначна покою, необходимые силы. Так она рано открыла для себя пути наиболее легкого обретения равновесия, научилась укрываться в тишине от пришедших, всегда кажущихся в юности неумолимыми, конфликтов жизни.