– В этом как раз и состоит разница между нами и вами, – заметил Шарон. – Я могу часами беседовать со своими солдатами о войне, о предстоящих боях. Я отношусь с большим уважением к своим людям, а египетские офицеры презирают своих солдат. Я считаю, что египтяне – хорошие солдаты. Они простые и малокультурные, но выносливые и дисциплинированные люди. Они хорошие артиллеристы, хорошие саперы, хорошие стрелки, но вот их офицеры – полное дерьмо. Их офицеры воюют только по заранее разработанному плану. Если не считать минного поля между Бир-Хасне и Нахлом, которое было, вероятнее всего, заложено еще до войны, египетские офицеры после нашего прорыва не устанавливали мин и не делали засад на всем пути нашего продвижения. Но немало солдат, например, у Митле, где мы преградили им путь к отходу, бились насмерть. Так же они сражались в 1948 году у Фелуджи, в 30 милях от Тель-Авива…

Шарон дал Эль-Наби минуту, чтобы тот проглотил эту "пилюлю" и после паузы продолжил:

– Даже у Кусеймы египетские офицеры с криком "Спасайся, кто может!" вскакивали в первый попавший джип или бронетранспортер и бросали своих солдат на произвол судьбы. Мы проезжали мимо одного египетского солдата, который, сидя на обочине дороги, все время с плачем повторял: "Они бросили меня! Они бросили меня!". Ни один израильский офицер никогда бы так не поступил. Наши офицеры подают команду не "вперед!", а "за мной!". Поэтому большую часть наших потерь обычно составляют офицеры…

Ну и, конечно, Шарон учитывал то, насколько разные мотивы вели в бой египтян и евреев.

"По рассказам пленных египетских солдат, – писал он в своих мемуарах, – им говорили, что, вступив в Израиль, они будут убивать мужчин, насиловать женщин. Быть может, это выгодная философия для наступающих, но она явно не подходит в отступлении. Тогда вы забываете о том, чтобы насиловать чужих жен и хотите оказаться со своей собственной женой дома, на берегу Нила".

Только 18 июня 1967 года Шарон получил разрешение командования вернуться домой. Он летел вместе с Яэль Даян над огромными просторами Синайского полуострова и, глядя в иллюминатор, прошептал: "Все это теперь – наше!".

По словам Яэль, в те минуты ей показалось, что от Арика исходит какое-то мистическое сияние, некая материализовавшаяся харизма, противостоять которой не было сил – хотелось просто подчиняться этому человеку, любым способом заслужить его одобрение, погибнуть за него. До нее вдруг дошел страшный своей буквальностью смысл фразы, что полководец и политик по-настоящему велик, если его солдаты готовы умереть даже не ради орденской ленточки в петлице – ради одобрительного кивка головы своего командира.

С тель-авивского аэродрома Арика и Яэль доставили на армейской машине в квартал Цаала, где они оба жили. Но еще на въезде в этот квартал Арик увидел Лили и вылез из машины. Они обнялись, и Лили ткнулась лицом в плечо мужа. Затем отступила на шаг и посмотрела на Арика – за время войны он сбросил десяток лишних килограммов, но это явно пошло ему на пользу. Было видно, что он счастлив и голоден – голоден во всех смыслах этого слова, как и полагается вернувшемуся после долгой отлучки домой мужчине.

Война закончилась.

Арик знал, что он вернулся в другой Израиль, совершенно непохожий на тот, который он оставил – за шесть июньских дней территория страны увеличилась в четыре раза. И если Синайский полуостров был захвачен исключительно по военным и политическим соображениям, то вырванные в боях у сирийцев и иорданцев Иудея, Самария, Голанские высоты и Газа были исконно еврейской землей, на которой тысячелетия назад располагалось царство Давида и Соломона. И значительная часть еврейского народа считала, что эти земли, возвращенные ценой немалой крови, навсегда должны остаться во владении евреев. Точно так же считал и генерал Ариэль Шарон, всегда чувствовавший неразрывную связь и со своим народом, и с его историей.