Фурия (Недотрог – Фея), белая кобыла, р. 1904 г., собственного завода, рекорды 2.26 и 5.05,1. Родилась светло-серой, а в год стала совершенно белой. Это крайне редкий случай в коннозаводской практике, и я, всегда любивший белых лошадей, был этому очень рад. Когда я рассказал о произошедшем Измайлову, то он объяснил это влиянием Колдуна, добавив, что в заводе Д. А. Энгельгардта, который Измайлов хорошо знал, Колдун давал известный процент белых от рождения лошадей. Колдун – отец Бабы-Яги, которая приходится родной бабкой Недотрогу. Отсюда влияние Колдуна на масть Фурии. Я вполне разделяю мнение Измайлова, ибо из старых литературных источников знаю, что Миловидный, которого многие прежние охотники считали едва ли не лучшим сыном шишкинского Горностая, был белой масти и давал много белых лошадей. Миловидный – отец Колдуньи, от которой родился Колдун, – был производителем в заводе Энгельгардта. Стало быть, сам Колдун давал белых лошадей, отражая Миловидного. Таким образом, объяснение Измайлова подкреплялось и литературными источниками. Думаю, некоторые охотники еще помнят, а все генеалоги должны знать белого жеребца Сметанку завода К. В. Колюбакиной, принадлежавшего Н. С. Мазурину и бывшего в 1870-х годах резвейшей лошадью и победителем некоторых именных призов. Сметанка появился на проездках в Москве, и еще Лодыгин отметил, что он совершенно белой масти, несмотря на свои молодые годы. Белая масть Сметанки имела, очевидно, тот же источник, то есть Миловидного, который доводился ему дедом. Вот какая интересная связь между всеми этими лошадьми открывается перед тем, кто умеет и хочет наблюдать и, конечно, знаком с прошлым нашей рысистой породы.

Фурия была удивительно хороша по себе: в ней было полных пять вершков росту, спина по линейке, исчерпывающая сухость, замечательные ноги, ширина – словом, все, что можно требовать от кобылы, а затем от заводской матки. Единственное, за что можно было упрекнуть эту замечательную кобылу, так это за ее голову, которая была велика и горбоноса, но не безобразна. Из-за этой головы я ее не повел в Москву в своей группе на Всероссийскую конскую выставку 1910 года. Меня за это пробрал Телегин – он высоко ценил Фурию. Когда Фурии исполнилось четыре с половиной года, я жил в Одессе и решил ее взять для городской езды. До этого она находилась в заводе и к бегам не подготовлялась. Кобылу привели в город и поставили на конюшне брата, который зимой всегда жил в Одессе и имел там превосходных выездных лошадей.

Одесса особенно хороша осенью, когда на Фонтанах, в парке и на Лонжероне много гуляющих и катающихся, когда стоит теплая, но не жаркая погода и морской воздух особенно приятен и чист. В такую погоду рысаки на городском ипподроме бежали особенно резво. Я решил взять на всю осень Фурию в Одессу, с тем чтобы вполне насладиться резвой, нарядной ездой и красотами города и ближайших окрестностей. Брат быстро прислал кучера, а упряжи и экипажей у него было сколько угодно. Он любил хорошие выезды, и года не проходило, чтобы он не подкупал новые экипажи, сбрую. Словом, все было быстро слажено и Фурию начали ездить по утрам по городу. Прошло несколько дней, и я спросил брата, как кобыла. «Ничего, привыкает», – ответил он мне и перевел разговор на другую тему. В следующий раз, когда я спросил его про Фурию, ответ был такой же уклончивый – по-видимому, мне готовился какой-то сюрприз. Через несколько дней брат сообщил, что Фурия будет мне подана к шести часам вечера. Он сам приехал на ней, и я вышел из гостиницы «Лондонская», где тогда жил. Фурия в легкой, изящной «эгоистке» на красном ходу, в наборной, тонкого ремня сбруе была удивительно хороша! Она красиво держала голову и шею, шла эффектным воздушным ходом и на езде отделяла хвост, держа его султаном. Несколько раз кучер проехал мимо меня сдержанной рысью по Николаевскому бульвару, где уже гуляла публика. Я пришел в восторг от кобылы и должен откровенно сказать, что после редко видел такую блестящую и эффектную одиночку. Немало этому способствовала и масть кобылы – она переливалась и отражалась многими нежными оттенками от падавших на нее солнечных лучей. Возле нас сейчас же собралась толпа зевак, которые любовались кобылой, а на противоположной стороне бульвара публика приостанавливалась. Только я хотел сесть и ехать кататься, как ко мне быстро подошел Пуриц, местный богач, владелец самого крупного ювелирного магазина в городе и домовладелец. Пуриц имел городских и призовых лошадей. Это был еще молодой человек, красавец-еврей, местный ловелас и сердцеед. Одесситы звали его «наш Саша Пуриц» или же «гроссе Пуриц», имея в виду его богатство. «Продайте кобылу, Яков Иванович, предлагаю вам 800 рублей», – сказал «гроссе Пуриц». «Нет, не продаю», – ответил я. Пуриц загорелся и, как страстный человек, стал делать надбавки и наконец назвал сумму в 1500 рублей. Цена для Одессы за кобылу была действительно внушительная, но я отказался ее продать, сел в «эгоистку» и уехал.