– Лонжа.

* * *

Приземистый, издалека похожий на мыльницу, барак был обозначен цифрой «8» – белая краска по кирпичу, но именовался не бараком, а ротой, соответственно восьмой. Несмотря на ясный день, за дверью клубилась тьма. Однако не она остановила, а густой спертый воздух, тяжелый и одновременно странно неживой, словно в склепе. Лонжа невольно замер на пороге.

– Идем, идем, – поторопил сопровождающий, местный Вергилий. – Привыкай, так и жить будем. Свет включают вечером, на два часа, а окон нет. Да имей в виду, там дальше узко, не повернешься.

За порогом, в коротком проходе между рядами деревянных нар, он вновь остановился, привыкая к сумраку.

…Есть край внизу, где скорбь – от темноты, а не от мук, и в сумраках бездонных не возгласы, а вздохи разлиты[18].

– На нарах не резвись, – продолжал инструктаж проводник-Вергилий. – Там и головы не поднять, вроде как в гробу. Заберешься – сразу попробуй слезть, быстро и никому, значит, не мешая. По команде «Подъем» все должны выскакивать, как тараканы из ведра с керосином.

Взял за локоть и безошибочно повел куда-то в самую глубь.

– Повезло тебе, все на работах, так что освоишься без помех и отдохнуть успеешь. А остальное тебе расскажут.

Придержал за руку и указал в самую темень:

– Туда! У тебя второй этаж, не ошибись.

Не ошибся. Скользнул на вытертые доски, вытянулся. Замер.

…Глаза можно не закрывать, по обе стороны век – одно и то же.

– Будешь здороваться, не говори «добрый день», – проговорили из мглы. – Здесь он добрым не бывает.

Он резко выдохнул.

– Понял.

– Прощай, – негромко отозвался Вергилий, прежде чем исчезнуть, и Лонжа еле удержался, чтобы не попросить того не уходить так скоро. Сжал кулаки до боли.

Доски сверху и снизу, могильная темень, могильная тишина…

Но тут где-то совсем рядом послышался сухой резкий щелчок. Неровный огонь зажигалки, чье-то незнакомое лицо в острых тенях. И голос, неожиданно, даже неприлично веселый:

– Новенький?

…И долгий страх превозмогла душа, измученная ночью безысходной.

* * *

Устроились за большим деревянным столом у самой кирпичной стены. Глаза постепенно привыкли, тяжелая мгла стала серым полупрозрачным сумраком, не скрывавшим явь. Долгие ряды трехэтажных нар, низкий давящий потолок, потрескавшаяся штукатурка по стенам. И новый знакомец обозначился яснее. Молод, невысок, худ до невероятия, на костлявых плечах – темный бушлат с треугольником на груди, на голове – уже виденный берет-бескозырка. А вот лица не разглядеть – серая маска с контуром носа.

– Зовут меня просто – Ганс. Ганс Штимме, из Гамбурга, портовый рабочий. Сегодня – дневальный, считай, бездельничаю. А про тебя мне уже сказали. Из Штатов, да? Неужто американцев сажать начали? Ну, тогда «коричневым» точно каюк.

Лонжа невольно улыбнулся.

– Пауль Рихтер, цирковой. Насчет того, что каюк, спорить не буду, но я – германский подданный, эмигрант. Будем знакомы!

Пожали руки, крепко, чуть не до боли. Лонже подумалось, что и это проверка. Доходяги здесь не нужны.

– Сюда не так часто новеньких присылают. Знаешь, куда попал, Пауль? Наша рота – постоянный контингент. Губертсгоф – пересылка, народу полно, тех – туда, этих – обратно, а мы всю карусель обеспечиваем. Поэтому в роте нет ни уголовных, ни всяких случайных, эти работать не станут… Тебя, кстати, за что арестовали?

Спрошено было легко, словно речь шла о погоде. Лонжа уже понял, что его ответ не понравится, но выбора не имел.

– С шуцманом поругался. А ты, как я догадываюсь, курил в кинотеатре?

– Точно. Курил…

Ганс Штимме не двинулся с места, но Лонже показалось, что между ними беззвучно опустилась плотная непрозрачная завеса.