Как только в двери лязгнул замок, старик, всё ещё держа ключ в скважине, пошаркал тапками по бетонному полу и метнул на Леру выразительный взгляд.

– Как, говоришь, тебя зовут?

В животе у меня неприятно ёкнуло.

– Лера.

– А годков-то тебе сколько?

– Восемнадцать, – не моргнув и глазом, соврала она. Сумрак подался вперёд.

– Пётр Иванович…

– А Никитку вы давно знали? – почти непринуждённым тоном спросил мой сосед, спрятал ключ в карман трико и бодренько подёргал костлявыми плечами.

– Нет! – рявкнул я.

– Да, – одновременно со мной сказала Лера, и замялась. – Ну… не очень давно. Год… может.

– Какой год, Лера! Я только осенью с армии…

– А-а-а! Ну проходите-проходите!

Старик распахнул дверь и гостеприимно замахал рукой, и со съёжившимся сердцем я принял приглашение в собственный дом. Дом мёртвых.

Пройдя по узкому коридору к залу, окинул взглядом своё скромное – нищее… – пристанище. Обои местами ободраны, старая мебель покрыта пылью, с дверных проёмов сыплются куски облупившейся краски. Своим грозно ревущим пылесосом я пользовался хорошо если за месяц до своей смерти, настолько был то занят, то уставший. Можно было представить, что творилось с тёмным от грязи постсоветским ковролином. Как же я ненавидел сейчас свою убожескую нищету, которая в итоге и свела меня в могилу!

– Я думаю, можно не разуваться? – полувопросительно произнёс Демид и прошёл сквозь меня.

– Будьте как дома.

Через позорный зал я прошёл в свою не менее позорную комнату.

Древний фотоальбом хранил очень мало моего прошлого. Большую его часть занимали изображения бабушкиной молодости, среднюю – несколько этапов жизни матери – её младенчество, детство, первый класс, пионерский период и первые шаги к самостоятельному полёту.

Я же в этой семье как будто был гостем или каким-то дальним родственником. Детские фото можно пересчитать по пальцам, а с момента смерти матери меня словно бы тоже не стало. Вот я десятилетний сорванец в объятиях молодой женщины, которой не исполнилось и тридцати двух, а вот уже меня провожают в армию.

Лера долго рассматривала фото, где две женщины в купальниках и бриджах и ребёнок в одних шортах позируют на фоне жёсткого снежного покрывала. Вокруг тонкие деревца северной тундры со скудными зеленоватыми веточками, неподалёку ржавый мангал с шашлыками, импровизированный стол и ствол карликовой берёзы вместо скамьи. В кадр он не вошёл, но я помню каждую мелочь того дня. Это была последняя съёмка привычной, по-своему счастливой жизни, что навсегда ушла от нас вместе с тем коротким летом.

– Да, не густо, – вынес свой вердикт Демид. – Я видел, в зале стоит в рамке твоё армейское фото.

– Нет уж! – возмутился я. – Не надо меня увековечивать в солдатском обличии. Дембельнулся и вычеркнул из жизни эти два года. Хватило.

– Укоротил и так короткую жизнь. А на компьютере есть фотографии?

Я пожал плечами.

– Ну так. Может, парочка хренового качества.

Грязно-серый компьютер тарахтел на всю квартиру. Не знаю, что больше всего меня сейчас нервировало – этот гул, некромант, едва касающийся пальцами грязной роликовой мышки, или Лера, осматривающая огромный старый компьютер, как скелет динозавра в музее. Я сидел на прогнутой кровати и краем глаза поглядывал в монитор.

На экране возникла папка с несколькими изображениями.

– Вообще не густо, – с некоторым обречением произнесла Лера.

Сумрак открыл первую фотографию. На ней едва-едва по крупным пикселям можно было разглядеть содержимое багажника моей бедной машины. Дальше пошли еле различимые изображения груд инструментов, ремонтируемой техники, записи на тетрадных листах и прочие моменты рабочего быта.