Соловей пытается расшифровать свой тезис, растолковать его более внятно, но лишь хуже запутывается в силках собственного модернизированного и вестернизированного воображения: «В этом случае элита могла смотреть на русских не просто свысока, но именно как на другой народ, причем стоящий значительно ниже по уровню развития и нуждающийся в руководстве и цивилизаторском воздействии»49.

Но ведь это отчасти и вправду было так. Русская элита и простонародье были одной крови, принадлежали к единой нации. Но простой народ стоял-таки ниже по уровню развития и нуждался-таки в руководстве и цивилизаторстве. Усомнится в этом только тот, кто никогда с народом не сталкивался лично и воображает, что кухарка и впрямь может управлять государством. На деле перед нами – форма заботы дворян именно о своем (не о «другом»! ) народе, а вовсе не противостояние ему и не «колонизаторское отношение». Это как раз-таки показатель высокого уровня самосознания дворянства, последовательно и толково выполнявшего нелегкую миссию культурного локомотива России и исторического колонновожатого русского народа. Коль скоро такая миссия выпала на долю русских дворян по объективным причинам.

Сам «простой народ», кстати, прекрасно понимал свою цивилизационную мизерабельность. Попробовали бы вы вернуть дворового холопа, вкусившего начатков цивилизации, в деревню! Он воспринял бы это как наказание: сие было ясно и понятно любому дворянину. Но назовем ли мы из-за этого дворовых «вестернизированными крепостными»? Не стоит провоцировать абсурд, иначе он сам спровоцирует нас на неадекватное понимание истории.

Впрочем, в оправдание наших авторов следует вспомнить об их предшественниках, хотя бы потому, что они и сами о них вспоминают: «К слову, на колонизаторство „русских европейцев“ в отношении собственного народа первыми обратили внимание славянофилы – дворяне и основоположники русского националистического дискурса»50.

На данный источник чистейшего идеализма и христианского абстрактного гуманизма, напитавший (и отравивший) многих, мне уже приходилось указывать. Что именно славянофилы намудрили и напортили нам всем в деле умственного постижения народа и русской жизни вообще, преподали нам извращенный и предвзятый взгляд на вещи, заразив этим взглядом Соловья и Сергеева, – это все, увы, правда. И вот уже Соловей, проникнутый экзистенциальным отчаянием по поводу отношений верхнего и нижнего классов русского народа, вопрошает нас риторически: «Что же удивительного, если народ отвечал колонизаторам взаимностью, то есть держал их за врагов и оккупантов?».

Увы, перед нами вновь ужасное преувеличение плюс забвение постулатов исторического материализма. Но ведь классовую вражду и классовую борьбу не Маркс придумал – и не Соловью с Сергеевым ее отменять. Классовая вражда была, есть и будет всегда, а по временам она обращается в классовую борьбу, это факт. Но при чем тут оккупация? Это слово всегда подразумевает инородческое вторжение, а им-то и не пахло.

Соловей пытается обосновать оккупационный момент. Ему для этого оказалась необходима ссылка на С. Лурье: «Именно так русская низовая масса воспринимала имперское государство: „Крестьяне старались избегать любых встреч с представителями государственной власти, как огня боялись попасть в суд, хотя бы в качестве свидетелей, государственным учреждениям не доверяли, в их легитимности сомневались, а при появлении представителя власти в деревне прятались по избам“»51.

Для каждого, кто когда-либо жил в нашей стране, это явление – не новость и не аргумент. И сейчас в России люди власть не любят и от нее прячутся, и всегда так было и, видимо, будет. А что, от чисто русских опричников не прятались при Иване Грозном, не убегали куда глаза глядят? Или от чисто русских колхозных и милицейских советских властей? Или и это все тоже была оккупация? Да нет, не нужно выдумывать: «своя же сигуранца проклятая», а никакие не оккупанты, не интервенты.