А вот и он… туманный брат Цветолит, которого мне, наконец, удалось вызвать! Играет мелодия пианино; звучит дребезжащая фуга хрустально-прозрачных бокалов. Нужно помнить об одном: потуги в творческой непосредственности, никогда не пробудят своим холодным веянием искру в сердце, которую можно раздуть только горячим дыханием… возбуждения! Огонь, пламя, пожар; внезапность, непосредственность, откровенность породят главный компонент —страсть (однако платоническую), натянутую струной через сердце, которая облачает огнями мою жену, заливающуюся многочисленными и пухлыми румянцами удовлетворения. Струна, в этом случае, должна быть крепко натянута и ни разу не расстроится, и не опуститься, – но этого, скорее всего, и не произойдет, потому что творчество имеет ко всему своё отношение, за которое держится цветными кистями и оглядывает со всех сторон как экспонат. Да здравствует!

Итак, я станцевал крутооборотный локинг с Цветолитом и в моей голове бацнула пробка от той бутылки, ранее бывшей «Рутинезийским», которая теперь трансформировалась в бокал игристого веселья, набитого планетарной туманностью NGC 6751. Веселье заиграло ритм Оффенбаховским «Орфеем в аду», дробя мозги и нервы моего смеха. Ритм поднимался крещендо; энергия хлестала по воображаемым рёбрам. Цветолит, не унимаясь, сам развертелся волчком вокруг меня, а затем – вперёд и назад, раскачиваясь вроде разодетого фазана; он подпрыгивал на крутых разворотах, точно стреноженный козел, щекоча меня своими перьями взлохмаченного одеяния, которые всё норовили запудрить мой нос.

— Цветок, прекрати, – заголосил я. – Струны моей капельницы вот-вот лопнут! Подумай о тех малышах, с которыми ты меня неразлучно повязал!

Покуда на меня нашла тревога отцовской ответственности, я ухватился за поводья капельниц, возведя руки – горкой – вверх и натужно ими затрусил.

Мои капельницы, – думал я. — Когда-то ведь случится, что веселье канет и наша с ними связь после осуществления моего завета, должна будет прекратиться… Без «связующего» между нами, они растают, подобно весенней капели. Но что не свидимся вовек, зарекаться не стану, так как и капли – частицы моего «всеобщего» тела – всегда смогут выстроиться во что-нибудь менее принуждённое и более произвольное. Я уже предвижу ваше облегчение; словно заново оживший пагон планеты, в один прекрасный день вы оттаете банной жаровней лета; я услышу вашу писклявую полифонию – «а-а-ах», – как у светлячков, которые летают пчелиными стайками по ночному лесу, у прирусловых валов реки. И пока вы будете преображаться в иную форму материи (по крайней мере, у ваших частиц есть чувство единства: они собираются вместе и живут неразлучно каждую новую жизнь, независимо от беспутств своего хозяина), выспрашивая вакантные места у моей жены, я буду преданно повязывать для каждого из вас реликтовые шерстяные, чешуйные, волосатые, рогатые, пернатые носочки и варежки, на случай, если она отошлёт вас куда подальше, и поближе к своему составителю — ко мне, – опасаясь распространению той болезни, которая, как она полагает, передалась вам от меня.

О чём думает эта женщина?..

Болезнь — это то, что мы в тандеме с ней сотворили и что теперь явственно работает против нас, – ведь мы стареем и теряем былой энтузиазм, выносливость и увлечённость деятельностью, в основе которой неизменно лежит воспроизведение потомства — расширения сети Космокорпорации. Причём смотреть на всё, как художнику на своё раннее творение, которое давным-давно выросло до размеров теперешней Вселенной и чего уже не изменить, довольно тяжело.