Если же в моём клубе всегда темно и безрадостно – потому что свет поглощается кромешной тьмой, – то у них волшебство красок утреннего рассвета! Я даже взял себе за ежедневную обязанность поддерживать этот свет; оставлять лампу включённой даже в дневное время. Раньше она тоже оставалась включённой, просто теперь я сбрил тучи волос, за которые едва ли мог пробиться свет. Хочу сказать, после того эпического проливня из чайника и обильных лучей от лампы, появился – наряду с цветением почвы – приятный цветочный аромат… на который, при сближении к черепку, у меня объявилась неповторимая реакция. И хотя я ни на мгновение не хотел отводить своих глаз от корицы и ванильного сахара, мои глаза до того слезились, что я не мог различить своих прелестниц; нос щекотало несносным юлением порочного порошка.

Пыль и газ из атмосферы моих лёгких выплеснулись наружу одним бравым чихом, и, слава Всевышнему, без бриза! Пальнул я, конечно же, прямо на объект наблюдений; девочки вскрикнули – но без страха – ещё плотнее прижавшись друг к дружке. Над их тропосферой нависла туманность, разделившая небо на пробор ярко-розового и сине-аспидного цвета. Туманность незамедлительно заискрилась мельчайшими блёстками молодых звёзд. Из-за непроницаемости и рефракции лучей, излучаемых лампой, я, мало того, что видел девочек, словно в увеличительных очках, так ещё и на их весёлые и радостные головы нагнал будничный сумрак, смешавший все краски в грязный цвет.

Поле, на которое я их вывел, было усыпано жёлтыми энотерами. Сине-бирюзовая трава так разрослась в углублении лога, в который они спускались, что приподнимала их платьица; щекотала и гладила перьевыми кончиками их плечи, шею и волосы, поголубевшие в сумраке. Я попытался смахнуть аллергический осадок с неба, но на меня вдругорядь, точно окатом веера, пыхнул щекотливый порошок и я чихнул прямо им вслед, – только теперь адвекция бриза от моего насморка, которая на границе в их стратосферу значительно охладела, погнала их в спины снегом. В этот момент они взглянули вверх и когда до меня дошло, что уже поредевшая туманность выдаёт мой силуэт, тотчас отпрянул, присев за черепок и подглядывая за ними одним глазком. С другого края, над убегающим вдаль «поездом» темно-паркого полесья, виднелось тусклое отражение лунного ночника, окружённого золотисто-заглушённым венцом. Я почти ничего не видел, зато слышимость решительно улучшилась.

— Марта! – заговорил чётко-бархатный голос, который до меня всё так же доходил как писк. — Я такого ещё не видела! Мне кажется, раньше трава не была такой высокой, да?! Боже, погляди, какая над полесьем красно-оранжевая луна! А ты заметила, как похолодало? – с воодушевлённой вспыльчивостью красноречила она сквозь возрастающую дробь зубов.

— Да-а!.. И вообще никогошеньки вокруг!.. Теперь мне страшно… – послышался ответный писк – вмиг притихая – с нарастающей возбуждённостью тревоги.

— А помнишь, там, на лугу, козы паслись? Так их сейчас там нет, но всё равно, слышишь? как будто кто-то где-то тихо млеет вдалеке… как-то жутковато!..

Затем я слышу мягкий шелест поспешных шажков и крик испуга.

— Ой, мамочки! Фелина, я дальше не пойду! тут… — раздаётся ускоренное шуршание, – коза! мёртвая, белая…

Я, признаюсь, был встревожен не меньше и немного выглянул двумя глазами, чтобы увидеть причину беспокойства, которое встревожило и моё благорасположение. Я слегка привстал из-за черепка и в это же время мой нос учуял неладное, и что было мочи вспылил на бедняжек промозглым ветрюганом. Они вмиг испуганно обернулись в мою сторону и я порывистой молнией присел вниз, но один глаз всё-таки оставил сиять, пока второй был скрыт терриконом. Моя сторона, словно разожжённый костёр в камине, воспылала алым, тогда как глаз сделался куда менее приветливым от смешения с розовой туманностью, налившись устрашающе-багряным цветом.