Он большим пальцем пролистывал страницы, не заглядывая в книгу. По звуку словно тасовал карты.

– С помощью инопланетной науки мы все сможем сделать идеально.

– А зачем вообще что-нибудь делать?

– В смысле?

– Если учиться будет нечему, потому что мы все будем знать, в чем вызов, ради чего прилагать какие-то усилия, какой смысл?

Какие-то мгновения он продолжал пролистывать страницы, но потом руки застыли, а улыбка поблекла.

Я ждал его ответа, но не получил. После долгой паузы он заговорил о другом:

– Сейчас я должен быть в отпуске. Восемь недель на Гавайях.

По моему разумению, Ной Волфлоу никак не тянул на Санта-Клауса для сотрудников своего поместья, но я ничего не стал говорить о его щедрости.

Генри теперь смотрел на лениво кружащего сокола, который терпеливо дожидался появления добычи. На юношеском лице охранника отражалось столь нехарактерное для него отчаяние, и я заподозрил, что Генри переживает какой-то эмоциональный кризис и, если я буду молчать, может сказать что-то полезное для меня, приоткрывающее завесу тайны, связанной с Роузлендом.

– Я провел на Гавайях две недели, но больше не выдержал. На неделю полетел в Сан-Франциско, но нашел, что там ничуть не лучше.

Сапсан бесшумно скользил в вышине, и я тоже чувствовал себя соколом. Мой разум кружил вокруг охранника, терпеливо ожидая, когда он произнесет слова, которые могли стать для меня поживой.

– Речь не об этих конкретных местах, – продолжил Генри. – Куда бы ты ни пошел в эти дни, все вызывает недоумение, правда? Я не знаю, в чем причина, но так оно и есть.

Я не верил, что Генри ждал от меня каких-то комментариев. Он определенно размышлял вслух.

– Люди теперь совсем не такие, как были раньше. Перемены произошли слишком быстро. Открылось бесконечное число возможностей.

Опасаясь, что он начнет говорить так же заумно, как Аннамария, я попытался внести ясность:

– Вы про Интернет, научные достижения и все такое?

– Научные достижения ничего не меняют. Люди оставались людьми как до, так и после изобретения парового двигателя, как до, так и после изобретения самолета. Но… теперь почти все – иное. Стены. Вот в чем дело. Проблема – стены.

Я ждал, но больше он ничего не сказал, и наконец, от раздражения, которым я не могу гордиться, я первым нарушил паузу:

– Стены. Да. До чего правильно. Мы должны иметь стены, так? А может, не должны? Ты начинаешь со стен, а потом тебе требуется потолок. И пол. И двери. И конца нет. Палатка. Вот, наверное, ответ.

Если он и услышал мои слова, то сарказма не уловил.

– У меня оставалось пять недель отпуска, но я не мог находиться где-то еще. Я ненавижу стену вокруг Роузленда, но ворота в ней – это ворота в никуда.

Поскольку он не продолжил, я попытался побудить его к этому, сказав:

– Видите ли, эти ворота – ворота ко всему. За ними целый мир.

Я думал, он размышляет над моим глубокомысленным комментарием, но, как выяснилось, его мысли уже перескочили на другое.

– «Распалось все, держать не может центр».

Узнав эту строку, я не смог сразу вспомнить, чье стихотворение он процитировал.

Прежде чем успел спросить, Генри продолжил:

– «За кругом круг – вращение все шире/Хозяина уже не слышит сокол;/Распалось все, держать не может центр».

– Йейтс, – назвал я поэта и похвалил бы себя, если б понимал, о чем говорит Генри.

– Мне здесь тошно, в этом Роузленде без роз, но, по крайней мере, здесь есть стена, а со стеной центр сможет и удержаться.

Он не впал в истерику, просто говорил загадками, но мне действительно хотелось отвесить ему оплеуху, чтобы он вспомнил о здравом смысле, как в фильмах герой отвешивает оплеуху актеру или актрисе, бьющейся по роли в истерике. Но, как бы меня это ни раздражало, я никогда не поднимаю руку на человека, который носит пистолет в плечевой кобуре под блейзером, сшитым так, чтобы позволить максимально быстро выхватить оружие.