Она пожала плечами:

– Всего я не знаю.

Я допил чай.

– Я не верю, что ты когда-либо лгала, но каким-то образом ты постоянно уходишь от прямого ответа.

– Если слишком долго смотреть на солнце, ослепнешь.

– Еще одна загадка.

– Это не загадка. Метафора. Я говорю тебе правду, пусть и не в лоб, потому что правда, высказанная в лоб, может причинить непоправимый вред, точно так же, как солнце может выжечь глаза.

Я отодвинул стул.

– Я очень надеюсь, что ты не окажешься еще одной нью-эйджской пустоголовкой.

В сравнении с серебристостью ее смеха моя последняя фраза выглядела очень уж грубой.

– Я не собирался тебя обидеть.

– Я и не обиделась. Ты всегда говоришь от чистого сердца, а в этом нет ничего плохого.

Когда я поднялся со стула, собаки завиляли хвостами, но ни одна не шевельнулась, чтобы сопроводить меня.

– Между прочим, тебе незачем бояться умереть дважды, – вдруг добавила Аннамария.

Если она говорила не о моем кошмаре, забросившем меня в Освенцим, совпадение выглядело бы сверхъестественным.

– Откуда тебе известно о моих снах? – спросил я.

– Страх умереть дважды преследует тебя во сне? – ответила она вопросом, опять уйдя от прямого ответа. – Если так, не обращай внимания.

– Что это вообще значит… умереть дважды?

– Со временем ты поймешь. Но из всех, кто живет в Роузленде, в этом городе, в этом штате и стране, ты, возможно, последний, кому нужно бояться умереть дважды. Ты умрешь один и единственный раз, и смерть эта не будет иметь никакого значения.

– Любая смерть имеет значение.

– Только для живых.

Видите, почему я стремлюсь максимально упростить свою жизнь? Будь я бухгалтером, мою голову занимали бы подробности финансовых обстоятельств моих клиентов, а если бы я еще видел души людей, задержавшиеся в этом мире, или пытался найти здравый смысл в словах Аннамарии, моя бедная голова точно бы лопнула.

Свет напольной лампы, пройдя через стеклянный абажур, окрашивал ее лицо в цвет лепестков желтой розы.

– Только для живых, – повторила она.

Иногда, если я встречался с ней взглядом, что-то заставляло меня отводить глаза, а мое сердце трепетало от страха. Боялся я не ее. Боялся… чего-то такого, что не мог определить. И чувствовал, как сосет под ложечкой.

Теперь мой взгляд сместился с Аннамарии на собак, устроившихся на диване.

– Сейчас я в безопасности, – продолжила она, – а ты – нет. Если ты усомнишься в справедливости своих действий, то умрешь в Роузленде, одной и единственной смертью.

Подсознательно я поднял руку к груди, чтобы пощупать медальон-колокольчик, который носил под свитером.

Когда мы впервые встретились на пирсе в Магик-Бич, Аннамария носила этот искусно сработанный серебряный колокольчик, размером с наперсток, висевший на серебряной цепочке. Единственное светлое пятнышко в тот хмурый, с затянутым облаками небом день.

В один момент, даже более странный, чем все время, проведенное мной с этой женщиной, за четыре дня до нашего появления в Роузленде, она сняла цепочку с колокольчиком с шеи и протянула мне со словами: «Ты умрешь за меня?»

Что еще более странно, я, хотя едва ее знал, ответил «да» и взял медальон.

Более чем семнадцать месяцев тому назад, в Пико Мундо, я бы с радостью отдал жизнь, чтобы спасти мою девушку, Сторми Ллевеллин, без колебания подставился бы под пули, которые попали в нее, но судьба не предоставила мне шанса принести себя в жертву.

С тех пор я часто мечтал о том, чтобы умереть вместе с ней.

Я люблю жизнь, люблю красоту этого мира, но без Сторми мир со всеми его чудесами всегда будет ущербным.

Однако я никогда не совершу самоубийство и сознательно не окажусь там, где меня могут убить, потому что самоуничтожение – это отказ от дара жизни, чудовищная неблагодарность.