Эконом, мажордом, казначей – он единственный в окружении маэстро Донни, у кого мозги привешены не набекрень. Сапоги, обеденная вилка, пузырек с льняным маслом, холсты и кисти, связка ключей от кладовой, счет от ненавистного кредитора, расписка от нерадивого должника – если вы потеряли что-то в нашем сумасшедшем доме, спросите Веккьо, он знает, где искать.

Малорослый, сухой как щепка, одетый в темно-коричневое застегнутое на все крючки и пуговицы платье, старик со спадающими на плечи седыми патлами, выросшими вокруг лысины, одаривает нас, молодых, веселых и пьяных, ледяным взглядом.

– Маэстро спит! – сообщает он разгневанным шипящим шепотом.

Поверх его лысой макушки я подмигиваю тем, кто наблюдает наше шумное возвращение с верхней площадки лестницы, ведущей в покои дома. Две юные синеглазые девы-сестрицы, наполовину феи, Симонетта и Фьоретта, наши подруги в странствиях по городам и весям Латии, первые зрительницы, вдохновительницы, утешительницы и натурщицы. Бенвенуто выкупил их у жонглеров в бродячем цирке, где девочек били и едва кормили. Злые языки поговаривают, что он не только дал им кров и занятие, но заодно и растлил их, но, я свидетель, это не так.

Пока домовик Веккьо хмурится, две милые мордашки в ореоле золотисто-рыжих кудрей весело улыбаются мне. Вздернутые носики феечек, их щеки, шеи, полукружья свежих грудей, выглядывающие в вырезах платьев, покрыты россыпью золотых веснушек. Симонетта и Фьоретта неотличимы, как две капли воды. Есть лишь одно различие во внешности милых близняшек – карамельно-коричневая родинка справа в паху Фьоретты, но об этом не подозревают и те, кто их рисовал, ибо Бенвенуто не позволяет своим малышкам позировать перед толпой мужчин полностью обнаженными. Знаю я, потому что был с ними обеими. Одновременно.

– Спит? – Сандро возмущенно таращит глаза, эхо разносит по мощеному плиткой дворику его зычный голос. – Еще даже солнце не зашло!

Мой друг снова собирается поднять галдеж, я успокаивающе кладу руку на его плечо.

– Не надо. Он устал.

***

Безо всякого стеснения скинув одежды, Сандро стоит на низком дощатом помосте в центре мастерской, независимо подбоченясь. Свет солнца, падающий вниз из окон над каменной галереей второго этажа, очерчивает выпуклый рельеф его мускулатуры. Высокий и поджарый, без малейшего намека на лишний жир, Сандро сложен, как древнеромийский гладиатор, и явно этим гордится. Сидящие вокруг помоста за мольбертами и просто с альбомами на коленях ученики Бенвенуто старательно зарисовывают пастелью или грифелем завидную стать натурщика, не забывая при этом болтать и пересмеиваться.

Сам Бенвенуто наблюдает за работой учеников с балкона на галерее, лениво облокотившись на перила. Их около дюжины – несколько подмастерьев, работающих в доме и мастерской в качестве оплаты за науку рисования и живописи, пара действительно подающих надежды мальчиков-простолюдинов с соседних улиц, которых маэстро взялся учить за сравнительно скромную плату, в расчете на грядущую славу творца гениев, остальные просто сынки терцианских негоциантов, скуки ради решившие побаловаться искусством на деньги родителей.

Я тоже в их рядах, старательно растираю указательным пальцем угольную тень на нарисованном животе своего друга. Творчество не только вдохновенное горение, но, в первую очередь, ежедневный труд, который многим кажется рутинным и скучным, но только не мне.

Фьоретта расхаживает между рядами рисующих, подметая плиты пола щеткой на длинной ручке. Ее взгляд периодически отрывается от уборки и обращается к раздетому Сандро, выставленному на всеобщее, в том числе и ее, обозрение. Бенвенуто на балконе в такие моменты хмурится и строго покашливает. Тогда Фьоретта опускает голову и с преувеличенным усердием машет щеткой, не забывая поглядывать в рисунки окружающих ее рисовальщиков.