Отношение Прометея к Океану – это один из психологических chef d'oeuvr'oв Эсхила. Титан разгадал цель визита ранее, чем Океан успел раскрыть рот для выражения своего участия. И вот, слабодушной мудрости старца, который ищет спрятаться за неопределенными обещаниями помочь, уговорить, устроить, титан противопоставляет страшную, подавляющую картину мук как результата дерзаний. Он говорит Океану о наказании других титанов. Там у Геспера мучится Атлант, задавленный грузом целого мира, а на блаженном острове стоголовый Тифон, у которого некогда одни молнии глаз убивали все живое, лежит инертной массой, придавленный Этною, и Гефест, сидя на ее вершине, кует добела раскаленные глыбы железа. Но придет день, когда Тифон «изрыгнет свою ярость, и огненные потоки хлынут из горячих челюстей чудовища на плодоносные и широкие равнины Сицилии». Презрение не позволяет титану сердиться на покинувшего его союзника. Вот конец сцены:

Океан

Чем же может грозить мне предусмотрительность? забота? объясни, пожалуйста!

Прометей

Она была бы лишним бременем и, кроме того, наивным легкомыслием.

Океан

Ну что ж. Предоставь мне эту долю страдания. Прикрыть расчет простотой бывает иногда очень выгодно.

Прометей

Ты не должен брать на себя этого греха, потому что он мой.

Океан

Итак, ты меня решительно прогоняешь.

Прометей

Да, берегись как бы, оплакивая меня, ты не вызвал бы гнева.

Океан

Гнева? чьего? или того бога, который только что завладел троном?

Прометей

Да, берегись разбудить его гнев…

Океан

Прометей! Твой жребий будет мне уроком.

Прометей

Ступай же, ступай – да береги хорошенько свою мудрость.

По уходе Океана титан снова говорит с океанидами и снова о своей любви к людям; «я ни в чем не упрекаю их, – прибавляет он, – но мне приятно вспоминать о том, что я для них сделал из любви». И вот, не останавливаясь на том, что он дал богам, Прометей подробно рассказывает нимфам, как из существ едва зрячих, подобных сновидению, он сделал людей тем, чем они стали. Океаниды с чисто женским искусством наводят речь на роковую тайну Прометея, которая касается Зевса, но бог заставляет их молчать. Он хранит эту тайну, потому что будет день когда, чтобы узнать ее, Зевсу придется снять с Прометея его позорные цепи. В следующем хоре океанид звучит нота такого глубокого пессимизма, который был редок даже в греческой трагедии. Обращаясь к титану, хор так поет о людях: «Неужто-ж ты не видишь недвижной слабости, подобной сну, которой скован слепой род мужей? Нет, никогда не смести воле смертных Зевсова миропорядка…».

Но вот является Ио. Здесь мне придется сделать маленькое отступление.

«Прометей» был самой высокой и самой отобщенной от жизни драмой эллинов. Зрители видели на его сцене уже не какую-нибудь Электру с ее всем понятной любовью к брату, завистью к матери и ненавистью к вотчиму, и если актеры то и дело повторяют, что Зевс свежеиспеченный тиран, то все же никто из зрителей не смешал бы его с вульгарным тираном, вроде Лика или Креонта. Зрители все время чувствовали бога где-то над сценой, незримо присутствующим и судящим. Да и для нас еще ощутительно в Зевсе высшее, идеальное начало: бог недоволен людьми и готовится создать для земли новый род обитателей; титан тоже не простой закононарушитель, которого можно судить как Антигону или Ореста. Он бог и соперник бога. В трагедии нет людей, даже бедная Ио только телка.

Люди, вчерашние троглодиты, копошатся где-то там, внизу, и им нет места на сцене, трагедия творится ради них, а не ими; и французские поэты безмерно принизили своего героя, сделав титана каким-то эмиссаром человечества. У Эсхила даже связывает Прометея с эфемерами