Кому бы как не Гефесту, кажется, было мстить титану за похищение его стихии – огня? А между тем, этот бог тяготится своей ролью: он помнит об узах родства и дружбы. Воля Зевса, наоборот, символизирует совершенно новый миропорядок, и этот миропорядок только ярче выступает на вид по контрасту с сожалением божественного кузнеца. Целых три характера выпукло выступают перед нами в этой первой и короткой сцене. Сам титан обрисовывается словами других и собственным молчанием. Только оставшись один, Прометей обращает жалобы к эфиру, облакам, источникам, ко всему, что молча его окружает. Это злые и гордые жалобы. Титан не ищет помощи или сострадания: он взывает, к свидетелям неправды. Гордость его не допускает и мысли о том, чтобы он, Прометей, был осилен хитростью, и он говорит, что заранее, когда спасал людей от Зевса, он уже знал о своей участи. Но вот прикованному слышится невнятный шум крыльев, до него долетает какое-то слабое дуновение, признак жизни. Одна мысль о приближении живого существа невыносима для униженного бога.
«Я боюсь, – говорит он, – всего, что приближается». На орхестру, при помощи наивной театральной машины, появляется хор океанид. Пора сказать несколько слов о сценической обстановке древних. Теперь актер тем лучше играет, чем более дает он нам иллюзии действительности. Изгоняют все условное, даже грим, потому что в артисте должна свободно проявляться душа человека. Не то было в древней греческой трагедии. Напротив, игра актера должна была отрывать душу зрителя от реальности.
На сцене появлялись особые, идеализированные люди, которые были грандиознее, прекраснее и патетичнее настоящих. Этому помогал искусственно увеличенный рост и объем тела, неподвижная белая маска, где были нарисованы даже глаза, высокий треугольный лоб часто с привязанными волосами и четырехугольный рупор рта, откуда звучал яркий голос жителя гор. До самого пола ниспадала длинная и широкая одежда шафранного, белого или пурпурового цвета, затканная хитрым узором. Масок было еще не много и они распределялись по типам. «Старик», «бледная женщина с распущенными волосами»: традиция, а иногда только текст драмы помогали зрителям определить, кого маска должна была в данном случае изображать.
Океаниды выражают нежное и тактичное участие к мукам титана, а нас с первых же нот пленяет красивый и полный контраст между женским началом жалости и мужским началом дерзания, да и в самих океанидах чувствуется как бы двоение: душа нимфы колеблется между стыдом закрыть глаза перед страшной мукой и страхом грубо или неумело выразить свое участие. Но титана не раздражает участие бывших свидетельниц его счастья: он говорит нимфам о том, как раньше помогал Зевсу, и сливается с ними в воспоминании и жалости… у него это – жалость к людям. Океаниды уже готовы, сойдя с своей крылатой колесницы, приблизиться к его страшному посту – с глубокой иронией титан сам назвал себя «жалким сторожем», но в это время на сцену появляется новое лицо – Океан. Старик еще совсем недавно вместе с Прометеем восстал против крайностей нового тирана – Зевса; но он успел вовремя остановиться и теперь, как бы из чувства приличия, является навестить своего бывшего союзника. Перед нами новый контраст и, пожалуй, новая параллель к титану.
Два типа ума: большой творческий ум Прометея и маленький практический ум Океана, и две воли: дерзкая воля и осторожная воля. Мы не знаем, как изображался на сцене Океан, но достаточно теперь прочесть в тексте первые слова сцены, чтобы увидеть, что в самом языке нового гостя Эсхил хотел показать, насколько ум этого бога, так сказать, низкопробнее Прометеева ума. Я не перевожу всей сцены из опасения переводом видоизменить разницу между двумя языками, на которых говорят эти боги. У Океана нет ни тени идеализма или экстаза, но речь его все-таки целиком принадлежит миру трагедии, и на русском языке я не умею рельефно показать этого драгоценного оттенка.