Филистер
Чтение Ницше с позиции лузера, скорее всего, окажется более сложным делом, чем можно было подумать. Оно требует большего отдаления нас самих от его более чем экстравагантных заявлений; оно означает, что мы сочтем невозможным сделать своими любые из его возможных ценностей. Это может оказаться болезненным, поскольку некоторые из ценностей Ницше широко поддерживаются нашей современной культурой, а принятие нашей неспособности разделить их может быть сочтено интеллектуальным и социальным провалом. Эта истина, вероятно, наиболее очевидна в том, что касается искусства, то есть той вещи, которой Ницше неизменно приписывал положительную ценность.
Именно в «Рождении трагедии» Ницше впервые выписал взгляд, согласно которому жизнь является бессмысленной и невыносимой, так что «существование мира может быть оправдано только как эстетический феномен»[141]. И хотя впоследствии Ницше дистанцировался от этого раннего произведения, он никогда не отказывался от той идеи, что искусство представляется в мире искупительной ценностью или что «наше высшее достоинство заключено в ценности художественных произведений»[142]. В более поздних работах роль искусства отождествляется с волей к власти. В черновике нового предисловия к «Рождению трагедии» Ницше отметил:
Искусство и ничего кроме искусства! Оно великий осуществитель жизни, великий совратитель к жизни, великий стимулятор к жизни. Искусство как единственная превозмогающая противосила супротив всех воль к отрицанию жизни – антихристианское, антибуддистское, антинигилистическое par excellance[143].
И если другие мнимые источники ценности, такие как религия, мораль или философская истина, противопоставляли себя жизни, искусство было не тем, что стоит над жизнью или что против жизни, оно было утверждением жизни, а потому и ее самоутверждением.
В более поздней трактовке искусства у Ницше как ценности, превосходящей все остальные, есть два взаимосвязанных элемента: роль эстетики как источника ценности и художник как создатель и воплощение этой ценности. Но если мы читаем как лузеры, мы не сможем отождествиться ни с тем ни с другим. Мы будем считать себя филистерами, которые не способны оценить, что, собственно, представляет собой это эстетическое измерение опыта; то есть людьми без вкуса, проницательности и без способности оценить те вещи в жизни, которые считаются более утонченными. Это означает не только то, что мы отстранимся от абстрактного дискурса традиционной эстетики, но и то, что мы не сможем занять точку зрения авангардистской критики традиции.
По Ницше, «воздействие произведений искусства есть возбуждение в нас искусствотворящего состояния». Следовательно, быть эстетом – это все равно что быть художником, поскольку «Всякое искусство <…> обращается всегда только к художникам»[144]. Чтение с позиции лузера выводит нас за пределы этого уравнения: поскольку мы не способны оценить, мы не способны и творить. Мы не можем считать себя оригинальными или креативными людьми, нам остается считать себя просто тварью, материалом, тем, что должно быть «сформовано, сломано, выковано, разорвано, обожжено <…>, очищено»[145]. Когда мы читаем ницшевские описания «нехудожественных состояний», которые сохраняются среди «страдальцев, пораженцев, нытиков, под взглядом которых чахнет жизнь»[146], мы не должны спешить исключить себя из их числа. По мнению Ницше, «