Своим взглядом Евгений готов был повергать и крушить, добиваться правды. Сезонов знал, что его сын прав. Знал, что сам он нечестен с ним, может быть, во многих вещах, что касалось участия в военном советском эксперименте.

– Возможно, – твердо произнес полковник.

– Знаешь… знаешь, что я подумал, тогда, когда был у тебя в палате, когда увидел тебя? Я подумал, что надо враз стать взрослым. И вот, вот – я уже здоровый мужик. Взрослый. – Евгений указал на себя ладонью с зажатой пальцами сигаретой. – Но детская тоска внутри осталась.

– Я знаю, что все эти годы провожу с вами катастрофически мало времени, поверь, мне самому непросто, – сказал Сезонов, оборачиваясь на сына.

– Просто, – безапелляционно заявил Евгений, не взглянув на отца. – Ты можешь забыться в своей министерской работе, которая двадцать четыре на семь валит с ног командный состав. А мы не можем. У тебя нет свободного времени часто думать, как мы там, в Екате. А у нас есть: каждый вечер, каждую ночь есть время думать, когда это закончится.

– Женя, прекрати, ты почему такой злой? Что на самом деле случилось?

– Ты приехал, – выдавил Евгений, будто плюнул в лицо.

Полковник умолк, не зная, что сказать.

– Я, я не знаю, как к тебе относиться. Часть тебя меня раздражает. Та, которая надевает военную форму и мыслит по-офицерски. Та часть, которая считает и принимает за безопасность программные положения защиты, а не объятия и слова поддержки. – Евгений ненадолго замолчал, затянувшись. Сезонов не произносил ни слова. – Ребенком я все годы хотел, чтобы этого всего не было. Чтобы ты приехал и объявил, как всё закончилось и ты увозишь нас обратно в Москву. Бесит, что в нашей жизни всё так, как оно есть, как это происходит.

Евгений затушил сигарету о банку и бросил в нее окурок, облокачиваясь о заграждение.

– Осталось всего три месяца, – произнес Сезонов.

– А до этого прошло тринадцать лет.

Евгений, опустив лицо, смотрел на людей, пересекавших двор.

– Слушай, – полковник вздохнул и провел ладонью по волосам. – Каждый раз, когда я приезжаю, мы снова и снова заводим этот разговор и не сдвигаемся с мертвой точки.

– А в нем вообще никуда не сдвинешься.

– То есть всё только для того, чтобы лишний раз меня попрекать, какой я плохой военный и ужасный отец?

– Ты это сам сказал.

Евгений, коротко взглянув на него, шагнул с балкона в комнату. Сезонов не отреагировал на последнюю фразу и, вернувшись за сыном, закрыв на балкон дверь, продолжил, остановившись у подоконника:

– Я не понимаю, к чему ты хочешь подвести весь этот разговор.

– Я тоже, – мрачно произнес Евгений, сидя на кровати и глядя в сторону.

– Тогда зачем он?

Евгений промолчал, не зная, как ответить. Не скажешь ведь вслух, не признаешься, что за него сейчас говорит пятнадцатилетний мальчик, разлученный с отцом из-за начавшей свое действие программы защиты? Стыдно: детство и юношество давно прошли, он уже мужчина, в котором до сих пор копится детская злоба и обида на отца.

Первое время он силился понять и поверить, принять ситуацию, что это было действительно необходимо – расстаться с отцом, переехать с матерью в Екатеринбург, жить новой жизнью. Но хоть он и был окружен заботой и любовью матери, главного человека в судьбе каждого, Евгению страшно не хватало отца. Годы шли, того не было рядом – он появлялся лишь изредка, короткими наездами раз или два в год, а Евгений жил лишь одними воспоминаниями о нем, культивировал запомнившийся ему образ родителя из детства и раннего отрочества. Конечно, отец стал другим, вышел из образа давних воспоминаний. В отрыве от семьи он, как казалось Евгению, превратился в какого-то командного строевого, в Человека-План, Человека-Действие. С ним тяжело находить общий язык. С ним уже не поговорить на когда-то общие и беззаботные темы. Он будто отдалился, стер радостное прошлое, освободив место под суровое настоящее.