Позднее приключилось несчастие с Лидкой. Зуев барабанил в рок-группе, который летом обслуживал танцплощадку в городском парке. С волосами до плеч среди сверкающих тарелок и подсвеченных барабанов он смотрелся очень даже впечатляюще. Чувихи играли с ним в переглядки. Иная встанет у края эстрады и таращится – вот она, бери её! Ох и любят бабы мужиков в славе! Еще в прошлом году, когда десятиклассник Зуев с приятелями таскался на танцы и был одним из толпы, чувихи плыли мимо и не оглядывались. Но стоило ему, отрастив патлы, взойти на эстраду, приподнявшись таким образом над толпой метра на полтора, и сесть за ударную установку, как он превратился в «красавчика». Так называла его Лидка, когда они впервые целовались на скамейке в темной аллее. Потом случались не только поцелуи. Она приезжала к нему, когда прабабушка была на работе. Автобусная остановка находилась против его дома. Зуев стоял у окна и сквозь тюлевую занавеску, страдая от нетерпения, разглядывал людей, выходящих из автобусов. Лидка у него была первой, а он у Лидки, по её словам, – второй, девственность она потеряла на новогодней вечеринке: «пьяная напилась, ничего не помню». Получалось, что она, как бы, девушка честная, ему отдалась исключительно из-за любви, иначе ни за что бы не позволила себе такой вольности. Зуеву в то время было всё равно, какой он у Лидки по счёту – перед ним открылся долгожданный мир наслаждения. Чувственное удовольствие дополнялось удовольствием от мысли, что именно он, а никто другой держит в объятиях сказочное чудо с ангельским кукольным личиком. Правда светлая сказка омрачалась скукой, возникающей в паузах великого таинства природы. Лидка работала продавщицей в овощном магазине, и когда рассказывала про каких-то Танек и Зинок, Васек и Гришек, Зуев начинал томиться, как птица в клетке. Стал он подмечать, что Лидка сутулится. И носки ног при ходьбе она ставила немножко внутрь. «Ты зачем косолапишь? – как-то спросил Зуев, когда они шли в кино. «Мода сейчас такая», – ответила Лидка и обиделась. Вскоре он охладел к ней, потому что влюбился в красивую Олю, кассиршу с почтамта. Лидка никому не хотела его отдавать. К Ольге ходила на работу и прилюдно срамила. Её телефонные звонки мешали жить, в конце концов прабабушка Лидку всяко обматерила и послала подальше. После танцев, избегая встреч с Лидкой, Зуев, словно нинзя, крался из городского парка, прячась за кустами. Однажды вечером Лидка, напившись с горя, стояла у эстрады, курила и плевалась. Рядом подхохатывали подружки. «Эй, заяц, ты чего от меня бегаешь? – доносилось до Зуева между песнями. – Или кишка тонка?» Зуев делал вид, что не слышит, и торопился стучать счет для следующей песни. «Какой же ты дурак!» Зуев сбивался с ритма. «Чего ты, в натуре, выделываешься?» Зуев с остервенением лупил по тарелкам. «Девки, у него, поди, уже не стоит!..» Не помня себя, Зуев слетел вниз на крыльях ненависти. Лидка, кривя губы в плаче, кинулась навстречу, оплела его шею руками: «Вовочка, не бросай меня!» Он с силой оттолкнул её, она взвизгнула от боли. «Если ты еще раз, только один раз… – пробормотал он, – я убью тебя, гадина!»

Через полтора года, зимой, Лидка удавилась. По пути в институт Зуев встретил её соседа, завсегдатая танцплощадки. Этот парень и сообщил, что Лидку на днях схоронили. Померла, мол, по дури своей. Едва успела выйти замуж, как закуролесила – к дружку через дорогу стала бегать. Но случилась у них ссора, Людка выбежала на ограду, заперлась в сарайке и повесилась на бельевом шнуре. Перепуганный любовник и парень-сосед вынули Лидку из петли, погрузили на тележку, на которой возят флягу с водой, и повезли… Куда, зачем повезли, ослабевший Лунин не дослушал, попрощался и побрел на занятия. Он ясно представил мертвую Лидку, скрюченную на маленькой деревянной тележке, неестественно вывернутые ноги, руки, бескровное лицо, быть может, со страшным выражением… Он звал на помощь память и внимательно вглядывался в лицо другое – блаженно запрокинутое, в сладостном румянце, с таинственным мерцанием глаз под густыми ресницами. Вновь он погружался в обморочную теплоту её рта, вновь гладил шелковистую кожу её живота и бедер, вновь ласкал ладонью нежные подушечки грудей. «Я не виноват, – говорил он Лидке. – Ты сама меня вынудила, довела до белого каления». Он целовал её губы, но они обжигали смертным холодом. Мертвая Лидка катила на скрипучей тележке по утоптанному льдистому снегу.