На полу друг против друга сидели маленький художник с лицом обезьянки Хаим Сутин и огромный, бородатый Константин Бранкузи – он-то и водил смычком по скрипке, добрая треть грифа которой утопала в его мохнатой лапище. Дальше, у окна, на одном из стульев примостился самый старший гость – поляк, признанный мастер скульптуры, почтенный Ксаверий Дуниковский. При появлении Анжа Бранкузи отложил смычок, Дуниковский привстал с поклоном, а Сутин, до этого с детским восторгом слушавший игру румына, сгорбился и опустил бегающие глаза.

– Вон туда, на мой стул, – указал Архипенко на свободное место у окна. – Сейчас пить будем, гулять будем. Кажется, все здесь понимают по-русски, – он оглядел сидящих.

– И о деле говорить будем, – подвел итог Дежан. – Собственно, за этим я и пришел.

– Дело секретное? – заинтересовался Архипенко. – А то давай разольем для почину да выйдем на воздуся.

– Поешь архиереем, – заметил Анж. – Секрета вовсе нет. И делать-то тебе ничего не надо.

– Па-а-анятно. Ты будешь меня рисовать.

Дежан положил пучок лука и сверток с мясом на стол. Затем вытащил из сумки бутыли и перемотанные бечевой картоны.

– Слушай, Хаим, не в службу, сбегай-ка за стаканами к Добринскому или Налейве, – попросил Архипенко.

– За стаканами – так я! – обиделся Сутин. – И наливать буду как самый младший?

– Ну, от этого я тебя освобожу, – ухмыльнулся в усы Саша – всё равно разливать поровну не умеешь. Будто и не художник, никакого глазомера.

– А вот и буду! – наивно возмутился Сутин. – Я художник!

– Договорились, – подмигнул Анж. – А мы Марику не скажем, что ты ему окна камнями побил.

Сутин покраснел и с гордо поднятой головой вышел из комнаты.

– Кстати, а где Шагал? – спросил Анж.

– В Витебск уехал, к родным.

– Ясно. Все уезжают, – пожал плечами Дежан. – Может, и не многие вернутся.

– Сейчас тяжело, – кивнул Архипенко. – Ну, да на всё Божья воля.

– Спаси нас Езус! – по-католически, слева направо, перекрестился Дуниковский. – Вот и Вильгельм Лембрук едет в Берлин. Какая тут политика! Он кроме своих скульптур ничего не видит, а должен бежать. Вы же знаете, сейчас раз немец – значит, шпион. А немкой, тем более красивой и белокурой, лучше бы панночке и не рождаться: их полиция хватает просто так. Видели плакаты на улицах, где блондинки за бокалом шампанского подслушивают разговоры французских и английских офицеров? Еще одна жестокая глупость войны. Но каждый сам знается на своем патриотизме. Я здесь живу неплохо и считаю, что многим обязан Франции. На днях запишусь в Национальный легион и буду спасать мир.

Прибежал Сутин со сложенными пирамидкой стаканами.

– Налейва и Добринский ушли в «Клозри-Де-Лила», – отрапортовал он. – Зато я взял у Кико́ина.

Дуниковский прошептал Анжу:

– Кикоин недавно вынул Хайму из петли. Не добже, – и громко обратился к Сутину: – Отнеси-ка ему после полбутыли кальвадосу, подзенькуй за стаканы.

– Непременно отнесу! – расцвел улыбкой Хаим, и глаза его стали светлыми и веселыми. – А это мясо, да? Пожарим?

Архипенко посмотрел на Дежана. Тот кивнул.

– Тогда все на двор! – распорядился Саша. – Вместе со стульями!

Компания расположилась за «Ульем», подальше, чтобы дым от костра не заползал в окна ротонды. Вместо вертела Архипенко принес стальной прут. Бранкузи с Сутиным отправились за дровами. Дежан откупорил ножом первую бутыль.

– Анжей, у меня к тебе просьба, – сказал Дуниковский. – Хочу лепить твою голову. Добже? Хорошая голова, необычная. Не сглазить бы, только может получиться шедевр. Так что помалюешь Сашонека, а я тебя. Или, может, займу у Саши кусок глины.

– Добже, – согласился Дежан. – Лепи свой шедевр, потом отдашь крестьянам на пугало.