Было время, прижимался к маме, и ее тепло согревало и вдохновляло, так что забывал все невзгоды и спокойно вдыхал запах  потных подмышек и еще не старой,  теплой и родной кожи, будто случайно прикасаясь носом, что ну никак  не нравилось дяде Саше.

Еще до дяди Саши, в раннем детстве, когда у мамы было много поклонников, я, не знавший еще совсем ничего, инстинктивно тянулся к ним, словно каждый из них был моим отцом. Верил маминым друзьям, и пусть все намекали, что болен, но я-то знал, что это не так и что я здоров и крепок, как бык, несмотря на видимую хрупкость. Когда смотрел в грубо пахнущие, обветренные, усатые лица, то часто только тем и занимался, что угадывал, кто из них действительно был отцом. Тот, который крестил. Или тот, который играл со мной в карты? А может, тот, от которого пахло сапожным клеем и керосиновой лампой, или тот, который с легкостью, как акробат, ходил на руках и затем подбрасывал к потолку. И  я все ждал, когда  ж он шмякнет о потолок, но он  подбрасывал точно, что я только чиркал волосами  и летел обратно  в  сильные руки.

Заливался от смеха оттого, что, было жуть как щекотно, что он сжимал за ребра. Но что я знал точно, что дядя Саша не мой отец. И ничего хорошего от него ждать не приходится. А еще я вспоминаю, что в последнее время, а длилось оно уже несколько лет, мамины ножи пахли всем, чем угодно: и селедкой, и луком, мясом, маслом, жиром, но только не чистотой. И поэтому, прежде чем резать хлеб или яблоко, приходилось обнюхивать, чем пахнет лезвие и, на всякий случай, споласкивать под краном.

С тех пор, как мама стала  выпивать, она перестала следить за домашним хозяйством. Ей стало все равно, что хлеб режется рыбным, а рыба – хлебным, хотя еще не так давно, всего-то несколько лет назад, она сама делала замечания на этот счет. Сейчас же они с дядей Сашей порой и арбуз резали после того, как нарезали «Иваси». Им стало все равно – лишь бы было, чем закусить, а то можно и волосами занюхать, было бы только, что выпить. Наличие  выпивки, приносило им истинное наслаждение.

23

Лобное место

Вчера мне исполнилось семь лет. А сегодня ближе к вечеру дядя Рома обезглавил петуха. Смотреть не хотелось, но, движимый внутренним любопытством, обуреваемый противоречивыми чувствами, усилием воли  заставил себя , будто знал, что когда-то опишу.

Зверством это трудно назвать, скорее, ритуальное  жертвоприношение. Дядя Рома уверенно держал петуха за ноги. Тот изредка  хлопал крыльями, стараясь взлететь вместе с  рукой. Но не тут-то было. Дядя Рома, плавно покачивая, убаюкал петуха и коротким но не менее плавным движением  положил его на пенек и рубанул. Голова отделилась от окровавленного отростка шеи и замерла в траве. Несколько перьев прилипло к острию топора.

Шея, ища потерявшуюся часть, со скоростью секундомерной стрелки вращалась вокруг оси. Голова же сразу обмерла, забыв при этом закрыть глаза и словно удивлялась происходящему. Тело, проявляя самостоятельность, рефлексивно било крыльями, продолжая выплескивать из шеи небольшие  сгустки.

Сгибая и разгибая увенчанные шпорами ноги и судя по усилию намереваясь бежать,  тело не сдавалось. Словно доказывая голове, что оно само по себе, а она сама по себе.  «Так и что же? – думал я. – У петуха тело сильнее головы!?» Про душу тогда еще не думал, а если и думал, то уж точно не применительно к петуху. Можно подумать у человека по другому. А как у человека?

Через год страшнее представлялось услышенное от одноклассника, который рассказал, как в том же закутке житель нашего дома, деревенский мужик дядя Рудик   умертвлял  бычка.