Время шло. Выход не находился. Лена теряла уверенность. Она с ужасом смотрела на календарь, считая в уме дни и недели. Она не могла делать никаких заметок, не могла ни с кем поделиться, даже постоянно нараставшее внутреннее напряжение ей приходилось держать под контролем. Все должно быть как всегда, твердила она себе, как мантру. На работе за ней наблюдали коллеги, дома – дети. Единственное место, где она чувствовала себя свободно и могла расслабиться, был транспорт. Иногда она мечтала сесть утром в трамвай и ехать на нем куда угодно до самой ночи. Но плакать в транспорте тоже было нельзя. А плакать хотелось, все чаще и чаще Лена чувствовала приступы невроза, иногда она была готова сорваться, ей стоило огромных усилий сохранять привычное, ровное свое отношение к окружающим. Каждая мелочь грозила вывести ее из себя, чиркала по нервам, словно медиатор по струнам гитары.

Дошло до того, что ей пришлось купить сильнодействующее успокоительное, переложить таблетки в пачку из-под мезима и принимать потихоньку от окружающих.

Она с трудом заставляла себя встречаться c подругами, но отказать им было нельзя. Это нарушило бы обычный ход ее жизни. Ссылаться на вымышленные болезни тоже было нельзя, у полиции не должно будет возникнуть никаких подозрений. Она не должна лгать. Даже мелкая ложь может повлечь за собой большие неприятности. Например, она откажется от встречи с подругой, сославшись на плохое самочувствие, а полиция, поговорив с ее детьми или коллегами, выяснит, что в этот день Лена чувствовала себя хорошо и никому ни на что не жаловалась. Она, чтобы оправдаться, скажет, к примеру, что просто забыла о встрече, а полиция заявит, что это невозможно, она же сама отменила встречу. Ах да, скажет Лена, запутываясь все больше, я ходила по магазинам, забыла о встрече и вспомнила, когда уже было поздно. А что вы купили, спросят в полиции, и ей вновь придется выкручиваться и что-то врать. Этого нельзя было допустить. Вся мировая детективная литература учит, что убийцы попадаются именно на мелочах, а еще чаще – на вранье. Поэтому врать нельзя ни в коем случае. Мелкое вранье рождает большие подозрения.

И Лена тянула лямку, улыбаясь, изображая всем своим видом веселье, беззаботность и безоблачное счастье, испытывая все большую ненависть к собственной жизни и к человеку, который эту самую жизнь отравил, превратил в ад, сам при этом выйдя сухим из воды.

Да, теперь Лена ненавидела мужа, ненавидела по-настоящему. Еще никогда в жизни она не испытывала такого сильного, всепоглощающего чувства. Теперь ей стало казаться, что она вполне может ударить его – камнем, ножом, молотком – и смотреть ему в глаза, наслаждаясь видом его страданий и боли. Ее мутило от ненависти, когда ночью она лежала рядом с ним в одной кровати, глядя на его спокойное лицо, освещенное лучами фонарей, пробивавшимися сквозь задернутые шторы. Эта ненависть мешала ей спать. Она боялась не сдержаться и наброситься на него, спящего.

Если вначале его убийство было продиктовано «производственной необходимостью», холодным расчетом, было вынужденной мерой, то теперь оно превратилось в физическую потребность, острую до боли, с которой было все труднее бороться. Лена чувствовала себя так, как, наверное, чувствует себя наркоман в период ломки, которого ежечасно дразнят дозой. Как завязавший алкоголик, которого заперли связанного в комнате с бутылкой хорошей выпивки, как умирающий от голода при виде пищи, которую нельзя тронуть. Последние два месяца так страшно изуродовали ее психику, что Лена сама начала себя бояться. Она волновалась: сможет ли она потом, когда все будет кончено, стать прежней? Стать человеком… И от этого она еще больше ненавидела его. Она удивлялась его слепоте, другой человек давно бы заметил или почуял что-то неладное и перестал бы приходить домой, оборвав все семейные связи, но Анатолий был настолько слеп – или ослеплен любовью к той бабе, – что ничего не замечал, то ли считая напускное спокойствие жены истинным, то ли он уже настолько потерял интерес к бывшей семье, что совершенно перестал обращать на них внимание.