– Слабачка! Слабачка! Я ему покажу! Гриф носатый! Что он себе позволяет?! Я ему покажу слабачку! – плакала Анфиса, вымещая злость на молчаливых растениях, лупя по борщевику, получая ожоги, но плача от боли душевной, а не от вспыхивающих и саднящих на коже волдырей.

Затем она отбросила тонкий прут и упала на траву, пытаясь отжаться, несмотря на покраснения кожи и жгучий зуд. Локти тряслись, но один раз выпрямиться у неё получилось. Второй раз уже это было похоже на пытку. Прижавшись к траве, изнемогая от напряжения, вбирая всю волю и злобу, направив ту в мышцы, ей почти удалось отжаться, но потом кольнуло в груди и она завалилась на бок, хватаясь за ленту банта на платье под шеей.

Казалось, что организм потерял способность дышать. От волнения девчонку накрыл новый приступ. Он и так подкатывал вчера перед сном, так как она сильно нервничала, опасаясь случившегося отказа от нового наставника, и вот самое страшное произошло. Точнее, нет, теперь Анфиса уверяла себя, что ещё страшнее вот так умереть, лёжа калачиком, не будучи способной ни выдохнуть, ни вдохнуть.

В голове вспомнились сегодняшние слова Наны – вдох– выдох, будто в ушах снова звенел её неприятный голос. Но это помогло. Хотя бы носом сквозь маленькие ноздри она смогла сейчас дышать, кое-как успокаиваясь. Прошло какое-то время, прежде чем она поднялась с парой травинок и листиков в красно-рыжих волосах, приходя в норму.

Внутри всё равно все болело от обиды. И даже как всё это выместить, она не знала. Бить лопухи, конечно, помогало слегка, но должной разрядки всё равно не давало. Она опять зажгла синие огоньки на кончиках пальцев и попыталась подпалить ту ветку, что сорвала. Сырой прут лишь слегка дымился, отказываясь воспламеняться.

– Да что же это… У меня вообще ничего не выходит?! – всхлипнула от новой волны разочарования и презрения к себе Анфиса. – Не орех, а слабачка… – бросила она сама себе. – Дура, неумеха, балда! – ругала себя девочка. – И что теперь?! И кем я буду? Обузой для папочки? Позором семьи? Вот поэтому-то меня мать и бросила. Я просто никуда не гожусь… Лучше б сдохла при рождении, – пнула она камень в слезах, а вкруг зашелестел сильный оглушительный ветер.

Деревья перешёптывались листвой, склоняясь под могуществом природных сил. Мелкие зверюшки разбегались подальше, завидев человека в колыхающемся ярком платье. Мелкая сухая листва и обломки палочек забегали по траве, гонимые потоком в сторону леса.

Раздался лай маленького рыжего пса с белой грудкой и пушистым, почти беличьим хвостом, изогнутым полумесяцем. Взлохмаченный и озорной, он подбежал к девочке, весело гавкая и высовывая язык, клянча что-то вкусное, а заодно как бы упрашивая с ним поиграть.

– Ты чего? Ты кто? Потерялся? Из деревни сбежал? М? – спрашивала она у весёлого щенка. – Я говорила «слабачка», а не «собачка», ты откуда вообще? Поиграть с тобой? М? Хоть тебе эта палка пригодится, – взяла опять девочка прут, который ещё не унесло ветром, и швырнула прочь, но собака за ним не последовала.

– Что? Нет? Не будешь со мной играть? И тебе даром не нужна? Провал… Ну, и ладно. Не очень-то и хотелось… У меня зато кошка дома живёт. А сушёного мяса или чего-то такого у меня с собой нет, нечем тебя угостить, извини, – говорила Анфиса.

– Чего разрыдалась-то? – преобразилась морда пса в нечто среднее между собакой и бородатым мужчиной, перепугав девочку, плюхнувшуюся на траву.

– Ах! Мистер Флориан? Это вы? – сидя, разглядывала девчушка это диковинное создание.

– Оленя тащил, тонкий голосок услышал со всхлипами. Думал, ребёнок заблудился, попал в беду, дай, думаю, выведу, обратился щеночком, чтобы, не дай боги, большой собаки не испугались, а тут ты воюешь с крапивой да лопухами, тю… – проговорил пёс с человекоподобным ликом.