«Он, наверное, сейчас спит, – говорит голос, который я знаю. – Обычно он шевелится гораздо больше».

«Может, он просто позирует, когда его фотографируют», – сказал другой голос. Они опять смеются.

Я ненавижу чужое счастье. Меня это приводит в такую ярость, что я моментально даю пинка.

«Вы это видели? – говорит чужой голос. – Это была его нога».

Случайность? Я вытягиваю руку.

«А это рука», – говорит она.

Нога. Рука. Нога. Рука.

«Теперь он танцует».

Надо, чтоб они прекратили смех.

Теперь я снова слышу знакомый голос. Тот голос, с которым мы вместе пели. «Это чудо», – говорит он.

«Это прогресс, – говорит другой голос. – В конце концов, мы живём в двадцать первом веке».

В двадцать первом?

Должно быть, я ослышался.

Если бы я знал, как мне вступить с ними в контакт, я бы сейчас сказал: «Я сдаюсь».

Я попытался крикнуть, но моё тело, кажется, больше не знало, как это делается. Так мне и надо. Всё так и должно быть.

Никогда бы не подумал, что бывает такое состояние. Когда у человека начинаются галлюцинации, в этом я всегда был твёрдо убеждён, то сам он не знает, что галлюцинирует. Тогда он видит только то, что воображает себе. Как тот человек со змеями. Он пробыл у нас в разработке всего четыре дня и вдруг всюду начал видеть змей. Ядовитых змей. Чувствовал их на своём теле. Мог описать, как они ползают по его лицу, заползают ему в рот, в глотку. После этого из него уже нельзя было вытянуть ничего вразумительного. Все усилия пошли прахом.

Но – а у меня это совсем иначе – в нём больше не было ни малейшего уголка, в котором он осознавал бы, что всё это лишь воображает себе. Не было в его голове того голоса, который нашёптывал бы ему: «Такого никак не может быть». Для него были только эти змеи и больше ничего в мире.

Я ему завидую. Самое худшее – терять рассудок и при этом знать, что теряешь рассудок.

Я воображаю себе вещи и при этом знаю, что они – лишь моё воображение. Я чувствую ладонь и знаю, что её не существует. Я слышу про двадцать первый век и знаю, что такого быть не может. Вещи кажутся мне реальными, и вместе с тем мой рассудок говорит мне, что они лишь продукт моей фантазии. Мои недогруженные мозговые клетки – это было бы возможным объяснением – пытаются из нехватки чувственных впечатлений сделать слишком обширные выводы.

Одна часть меня знает, что другая часть ошибается. Потому что никак не может быть того, что она…

И тем не менее.

«В двадцать первом веке», – сказала она. Это означает…

Не поддаваться образам. Бороться с ними. Сосредоточиться на вещах, которые ясны и несомненны. На нейтральных вещах. Для чего ты так много нагромоздил в своей памяти, если в трудные времена не можешь воспользоваться этим аварийным запасом?

«Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?»

Почему именно это стихотворение сейчас пришло мне в голову?[1] (Гёте. «Лесной царь». В переводе В.А.Жуковского (Прим. перев.))

«Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул».

Я не хочу это видеть.

«Ездок погоняет, ездок доскакал…»

Гёте.

Родился в 1749 году во Франкфурте, умер в 1832 году в Веймаре. Веймар лежит на Ильме. Ильм впадает в Заале. Заале впадает в Эльбу.

Моя память функционирует. Я мыслю логично. Иначе я не мог бы заниматься своей профессией. Мой рассудок – это вычислительная машина, которая выдаёт безошибочные результаты.

Выдавала.

Не может быть того, в чём моя голова пытается убедить меня.

«В руках его мёртвый младенец лежал».

«Это прогресс», сказал седовласый голос. Если я не ослышался. Если я не вообразил себе это.

Должно быть, я вообразил себе это. Или неправильно понял.

Двадцать первый. Этого не может быть.