– А все, что нужно мистеру Олдершоу, – прийти в чувство, – ответил Холдсворт. – Какое лечение вы для него избрали, сэр?

– Я практикую систему нравственного управления и почитаю ее единственным действенным методом. Врач должен достичь благотворного превосходства над пациентом, как в психологической, так и в физической сфере. Как только это будет сделано, он сможет приступить к работе над дефектами понимания, которые лежат в корне недуга. Многое зависит от способности врача руководить пациентом. Это во многом похоже на воспитание ребенка.

– Нравственное управление, – повторил Холдсворт. – Вы добиваетесь от пациентов повиновения? Как от собак?

– В сущности, да. Это система повторного образования. Мы настаиваем на том, чтобы они придерживались должных мыслей, разговоров и поведения. Вынужден признаться, что с мистером Олдершоу я был чрезмерно оптимистичен. Посоветовал мистеру Кроссу сказать, что он скоро заберет его домой, к ее светлости, и что, поскольку его здоровье столь улучшилось, вполне допустимо устроить у нас скромный ужин. Мистер Олдершоу выступит в роли хозяина, а гостями станем не только мы, но и некоторые его кембриджские знакомые.

– Кто именно? – спросил Холдсворт.

– О, всего трое мужчин. Разумеется, его тьютор, мистер Ричардсон. Мистер Уичкот, весьма почтенный и состоятельный джентльмен, светский лев; он недавно овдовел, но все же посещает скромные частные ужины. Мистер Олдершоу был его любимцем. И еще один господин по фамилии Аркдейл, сотрапезник начальства из Иерусалима… они с Олдершоу были не разлей вода. Я надеялся, что скромный ужин с близкими друзьями станет первым шагом к возвращению в общество. Но мои надежды не оправдались. Он волновался все сильнее; и, когда я, к несчастью, на секунду отвлекся, он, как вам известно, утратил контроль над собой и попытался наброситься на мистера Кросса. Весьма характерно для mania furibunda… предсказать ее приступ невозможно, словно вспышку летней молнии.

– Если позволите, я хотел бы увидеться с ним.

– Я бы не советовал, сэр. Это может спровоцировать…

– Я настаиваю. Ее светлость наказала мне увидеть его.

С очередной улыбкой доктор Джермин поднялся на ноги и придержал дверь открытой. «В нем есть что-то блестящее и непроницаемое, – подумал Холдсворт, – как будто он покрыт тонким слоем смолы». Ни резкие слова, ни аргументы, казалось, не достигали его сердцевины, а оставались снаружи и высыхали, не причиняя вреда.

– Конечно, – сказал Джермин. – Даже врач вынужден склониться перед кротким любопытством матери.

Филип Уичкот стоял в дверном проеме и грыз указательный палец. Ему не нравилось смотреть на кровать, но он не мог отвести от нее глаз. Кровать была уродливой и старомодной, слишком большой для комнаты; мать Сильвии, непомерно гордившаяся этой кроватью, подарила ее новобрачным на свадьбу. Голый матрас лежал на деревянной раме. Четыре резных столбика по углам поддерживали балдахин, который всегда напоминал Филипу верх катафалка.

Здесь Сильвия лежала каждую ночь. Здесь он лежал с ней. Ее теплое тело прижималось к этому матрасу, а он прижимался к ней. Ночь за ночью.

Застывшая, безмолвная комната угнетала его по несчетному множеству причин, но кровать была хуже всего. Ему хотелось приказать слугам разбить ее, отнести вниз на огород и сжечь вместе с матрасом. А вместо этого ее придется продать, чтобы выручить хоть сколько-нибудь денег.

Уичкот вошел в следующую дверь, ведущую в гостиную Сильвии, быстро подошел к ближайшему окну и поднял штору. Полуденное солнце хлынуло в комнату. В воздухе танцевали пылинки. Филип сдернул чехлы с мебели. Книжный шкаф-бюро, унаследованный от двоюродного дедушки, был весьма красив. Он наверняка немало стоит. Филип наугад вынул с полок несколько томиков. Ее книги тоже принесут по меньшей мере несколько гиней. Надо заглянуть в «Мериллс» или «Луннс» и выяснить, что они могут предложить.