– Знаешь, за что? – Грегори сосредоточенно разбирал висящие на стене цепи, выбирая нужную пару.

– Да, сэр. За мешок, сэр.

Грегори быстро обернулся к нему.

– За мешок, значит? Ну…

Обычно он смотрел себе под ноги или на руки надзирателя, но тут… не отвёл, не опустил глаз. Грегори смотрел в упор, но без злобы или издевательской ухмылки превосходства.

– Ну, раз за мешок, – повторил Грегори и усмехнулся одними губами. – Тогда иди сюда.

Он пошёл, чувствуя босыми ступнями, как шипы сменяются гладкими бугорками. Хотя и на них за ночь намаешься. Сам лёг, закинул за голову вытянутые руки. Знакомо лязгнули замки, и Грегори ушёл, погасив свет. Пока ложился, он заметил лежащего на шипах индейца, но разглядеть толком не успел, и ждал, что, как закроется за Грегори дверь, тот опять завоет. А вой этот как наказание лишнее. Но индеец молчал, только быстро надсадно дышал. Дурак, от такого тело только больше дёргается. Он не выдержал.

– Не трепыхайся, спокойно лежи.

– Опытный? – после долгого молчания спросили из темноты.

– Тоже станешь, – нехотя ответил он.

– Раб?

– Да.

– И давно?

Вопрос удивил его только в первый момент. Ну, как всегда. Индеец – значит, отработочный. Индеец-раб, так это после двух побегов.

– С рождения. А ты?

– Третий день.

Вот оно что, значит – после второго побега. А это клеймо, порка, и ещё на шипы положили. Тройное наказание. Тут завоешь. Не кожей, голым мясом после порки на шипах лежать. То-то кровью пахнет.

– А лежишь давно?

– Не знаю. Наверно… день. Сейчас ночь?

– Да.

Он старался говорить одними губами, но тело всё равно отзывалось болью на каждое слово. И всё-таки он спросил.

– Зачем срывался?

– Чего?

– Куда бежал-то?

– Не знаю, – индеец тяжело переводил дыхание после каждой фразы. – Везли в грузовике… поглядел… опять десять лет… и спрыгнул…

– И далеко ушёл?

– Нет, не знаю… – голос индейца прервался то ли стоном, то ли всхлипом.

Больше он парня ни о чём не спрашивал. А хотел спросить о резервации. Врали о них разное. Молчали долго, он не то что заснул – в пузырчатке не заснёшь, – а как-то оцепенел. И начал разговор индеец.

– Как это ты… с рождения раб… мать бежала, что ли?

– Я питомничный. Не знаю родителей.

– Ты же не негр… они рабы… а ты как?

– Не знаю, – он помолчал. – Так вышло.

– А здесь… давно?

– Четыре года вроде.

Ответил и сам удивился. Как он не заметил? Ему же тогда получается… уже двадцать четыре, наверное. Ещё год, и ему из спальников прямо в Овраг, просроченный, на первой же сортировке…

– Ты кто здесь? – донеслось из темноты.

– Скотник.

– Хорошо… в тепле… – индеец говорил всё тише, но зависть, рабская зависть к чужому куску…

Он усмехнулся этой зависти. А по коридору уже тяжёлые твёрдые шаги, и каждый шаг через пол бьёт по спине, по вытянутым напряжённым суставам. Звякнул замок, и вспыхнул ослепительный белый свет, заставивший его зажмуриться.

– Вставай, на дойку опоздаешь.

Как всегда, после пузырчатки он двигался с трудом, и пинки Грегори подгоняли его всё чаще. Уходя, он так и не оглянулся на оставшегося лежать. Рабу только до себя, не до другого. А ему и своего хватает…

…Эркин рывком приподнялся на локтях, вслушиваясь в тишину, и снова рухнул в сон, в душную тёплую темноту…

…Из пузырчатки на работу. Хоть он уже давно работал один, но раньше так не уставал. И в рабской кухне, как и вчера, место рядом с ним пустовало. Никто не занимал место Зибо. Место второго скотника. Он ел, не чувствуя, что ест, зная одно: не поешь – свалишься, свалишься – в тот же Овраг угодишь. И когда Грегори зашёл в рабскую кухню, он как сидел и жевал, так и головы не повернул. Грегори чего-то там приказывал, его это не касается. И вдруг – его кличка.