Там, рядом с убитым кучером, копошились дворовые. Оказалось, вместо того, чтобы вместе со всеми спрятаться от обстрела, Пётр решил остаться около своих лошадей. Вот и получил в висок осколком снаряда.

Ликин сразу приметила в скоплении людей конюха Никодима – высокого дородного мужика, неимоверно сильного, судя по бугрящимся мышцами рукам и ногам.

– Никодзи-и-им! – тонко крикнула она. Тот обернулся. – Подзь сюдза!

Ликин довольно сносно говорила по-русски и вообще любила всё русское, даже одежду. Только неистребимый акцент да раскосые глаза выдавали в ней китаянку.

Никодим нехотя оторвался от оживлённого разговора и, по своему обыкновению, медленно двинулся по направлению к ней.

– Чего тебе, Ликин? – пробасил Никодим степенно.

Он относился к китаянке с особенной теплотой. Немалую роль в этом играла искренность, с которой она приняла православную веру.

– Никодзи-им! – сказала Ликин взволнованным шёпотом, округляя, насколько это было возможно, раскосые глаза. – Дзуся умерла!

Никодим снял шапку, перекрестился и, задумчиво почесав затылок, спросил:

– Как это?! Я же с утра её видел во дворе. Здоровая была. Ну, разве што пузатая…

– Воц! Пузацая была. Цеперь нец. Родзила мальчика. А сама умерла. Надзо похорониць её по-хрисциански, Никодзим! Бацюшку позваць.

– Ну да, ну да… – Никодим опять почесал затылок. – Вместе с Петром и отпоют…

В это время из открытой двери донёсся плач ребёнка и Ликин, по-бабьи ойкнув, убежала в подвал.

Никодим посмотрел ей вслед, надел шапку, затем снял, перекрестился и, снова надев, зашагал в сторону хозяйского дома – доложить. Помимо обязанностей простого конюха, он ведал всеми хозяйскими делами на подворье губернаторского дома: медлительность сочеталась в нём с расторопностью и способностью работать без устали.

Губернатор Благовещенска в это время принимал начальника полиции города. Тот сообщал, что участились погромы в китайских кварталах в связи с провокациями ихэтуаней.

– Есть случаи грабежей и убийств, – услышал Никодим обрывок разговора, переступив порог кабинета.

– Что тебе надобно? – спросил его генерал-лейтенант Грибский.

– Константин Николаевич, у нас во дворе двое Богу преставились. Надось распорядиться насчёт похорон.

– Ой, не до тебя сейчас, Никодим. Разберись сам. Видишь, что творится!.. А кто помер-то?

– Дык Петра снарядом убило, а Евдокия при родах померла.

– Да, жаль Петю, хороший был кучер. А которая Евдокия?.. Это та, что с сыном моим путалась? Ребёнок-то жив?!

– Жив…

– Ну ступай, ступай! Сам разберёшься, что делать…

Губернатор вернулся к прерванному разговору:

– Так вот, господин полковник, силами полиции и заинтересованными людьми из числа добровольцев организуйте выселение из города всех китайцев. Это директива господина военного министра Куропаткина.

– Слушаюсь, ваше высокопревосходительство! – сказал полицейский чин, щёлкнув каблуками.

– И вот ещё что… – Губернатор, приобняв за плечи полицейского полковника, подвёл к окну и стал что-то нашёптывать, касаясь уха собеседника пышными, почти белыми бакенбардами.

Тем временем вокруг Никодима снова собралась толпа. Он коротко распорядился о достойном погребении усопших, после чего поспешил к Ликин.

Китаянка сидела в комнате, баюкая малыша. Тот мирно спал, пуская пузыри, – судя по всему, хорошо накормленный. «Вот кому нет никаких забот – знай себе кушай да спи», – подумал Никодим. Он подошёл ближе и, отодвинув могучим пальцем край тряпки, взглянул на новорождённого.

– Чисто наш губернатор, – пробасил Никодим. – Похож! Разве что бакенбардов не хватает. Жаль только, не признают они его…