– Всё в порядке. Премию мне выдала. Так что можем куда-нибудь зайти выпить.

– Нет, дорогой компаньон, премию ты неси домой на лечение Насте. А выпить мы пойдём ко мне. Не спорь, не спорь – у меня хорошее настроение, и твой отказ испортит его.

– Что-то случилось? – осторожно спросил Иван.

– Можно и так сказать.

– А ты вроде и не выпивши, коньяком не пахнешь.

– Это успеется. Ты не поверишь – откуда я иду.

– Откуда?

– Только что в колледже ХСМЛ, – немного торжественно объявил Толкачёв, – это Христианский Союз Молодых Людей, тут недалеко на Садовой, – состоялось собрание русских харбинских поэтов и прозаиков. Они решили назвать свою организацию «Молодая Чураевка». Почему именно так, я не совсем понял, да это и неважно. Стихи свои читал Алексей Ачаир, основатель «Чураевки». Отличные, между прочим, стихи!

– Погодь, погодь, – остановил излияния компаньона Иван. – Ладно «Чураевка», ладно стихи – а ты тут с какого боку-припёку?

– Стихи, дорогой мой, это единственное на свете, что я искренне люблю.

– Ты-ы?! Любишь стихи?! – остолбенел Иван. – Ты ж ни разу не заикнулся!..

– А чего было заикаться? Бисер метать! А вообще, что тебя удивляет? Русский офицер должен знать литературу, музыку, живопись…

– Поди-ка и сам пописываешь? – Иван даже хихикнул.

– Да ну тебя! Я к нему всем сердцем, можно сказать, душу открыл, а он… – Толкачёв встал, намереваясь уйти.

– Постой, постой! – Иван тоже вскочил, ухватил компаньона за рукав. – Не серчай, я ж не обидно… Я Пушкина тоже люблю… сказки… уж больно складно.

– Пушкин – гений! Такой на Руси один! Но и другие есть, неплохо пишут. Вон из наших, офицер, каппелевец, Арсений Митропольский, он ещё Несмеловым подписывается, тоже читал. Про войну. Всё точно, даже мороз по коже… Так ты идёшь, Иван?

– Ежели свои почитаешь, пойду.

– Ладно. Выпьем – что-то почитаю.

Всю дорогу Толкачёв разглагольствовал о Пушкине, читал его стихи, так громко, что прохожие останавливались и провожали глазами странную пару немолодых мужчин. Ивану особенно понравились строки про гусара:

Смотри-ка, думал он, не казак, а знает, как с конём обращаться. Да и на постоях бывал – на вражьем, голодном, и на своём, хлебосольном.

В вестибюле дома Чурина было пусто: консьержей больше не нанимали. Поднимаясь по лестнице, Толкачёв вдруг начал читать:

Иван неожиданно сорвался, в несколько прыжков одолел пару лестничных пролётов и, не медля ни мгновения, нажал кнопку звонка у двери с медной табличкой «Инженеръ Василий Ивановичъ Ваграновъ». Сердце стучало бешено, дыхание срывалось.

За дверью послышались твёрдые, довольно тяжёлые шаги, ручка повернулась, и перед Иваном появился худощавый, подтянутый китаец с полуседой головой. Спросил по-русски:

– Что угодно?

У Ивана остановилось сердце.

– Звиняйте, господин, ошибся домом…

– Бывает, – сказал китаец и захлопнул дверь.

А может быть, я временем ошибся, подумал Иван. Кого-то китаец ему напомнил, но вот кого?

Мао Цзэдун битый час сидел в своём кабинетике заведующего организационным отделом Центрального исполнительного комитета Гоминьдана в пригороде Кантона, перечитывал расшифрованное письмо секретаря харбинской коммунистической партийной ячейки Дэ Цзинь и не мог прийти к какому-то определённому решению. Дэ Цзинь сообщала, что от надёжного источника в Национально-революционной армии поступило сообщение о том, что командующий 1-м корпусом НРА генерал Чан Кайши готовит крупную провокацию против коммунистов с целью их разгрома и полного разрыва союза компартии и Гоминьдана. В том, что это не дезинформация, у Мао не было и тени сомнения: Чан Кайши, слывший при Сунь Ятсене активным сторонником союза с коммунистами, после смерти вождя всё больше стал проявлять себя как сторонник «правых» гоминьдановцев-националистов. Правда действовал очень хитро и умело, так, что даже поднаторевшие на революционных тактических хитросплетениях советские политические и военные советники не усматривали опасности с его стороны. Даже глава советской миссии в Китае Михаил Бородин числил генерала своим другом. Впрочем, Мао казалось, что добродушный и дружелюбный Бородин в каждом видел друга, если человек своими действиями не доказывал обратное. Сам Мао предпочитал отношение прямо противоположное: ты докажи, что достоин быть другом, и тогда поглядим.