Выбрал третий. Ох, какие глаза были у Павла, когда из запечья вылез и протянул маузер его шуряк! Иван, вспомнив, даже хмыкнул.

– Есаул Маньков. Добровольно сдаю оружие. Могу быть полезным.

Каждое слово Иван произнёс тогда твёрдо, как отпечатал. И смотрел при этом прямо в глаза Павла. Тот тоже хорош: не сморгнув, принял маузер и сказал:

– Сдача принимается. Будешь полезный, суд решит твою судьбу. Следуй с нами, господин Маньков.

Помощник Пеньков тогда перепугался, зашептал:

– Приказ же был: стрелять на месте. Нас самих отправят под трибунал.

– Не паникуй, – отозвался Павел. – Я всё возьму на себя. Тебя как бы и не было.

– Точно возьмёшь?

– Возьму. Ты не при делах. Забудь!

– Ну, тогда сам его и веди, – с этими словами Пеньков выскочил из избы.

У Ивана слух звериный и голова не тыква, мозги имеются – сразу скумекал, что Павел неспроста завёл разговор, а когда увидел племянника в военной форме с командирскими знаками и услышал, о чём говорят отец с сыном, понял, что возможность вырваться из рук карателей вполне реальна.

Так оно и случилось холодной зимней ночью. Замёрзший караульный отсутствовал не десять минут, а почти час. За это время Павел выпустил Ивана из сарая, предварительно разворошив крышу, вроде как обозначил место побега, а уж остальное он проделал сам. Прежде всего снял с чекменя и сунул в карман – вдруг пригодятся! – погоны, потом высмотрел у коновязи и увёл коня под седлом. Несмотря на ночь, по селу ходили и ездили множество людей – главным образом, конечно, военные. Иван легко затерялся среди них: он ехал не спеша и не привлекал внимания. Решил уйти в сторону Тамбовки, туда, откуда наступали красные (кому придёт в голову, что беглец ринется прямо в пасть тигра?), и оказался прав: с этой стороны на околице даже не было караула. Каратели так зачистили тылы, что никого оттуда не опасались. Тем не менее, как только дорога углубилась в лес, Павел свернул в чащу от греха подальше – слава богу, тут снега было мало. Набрёл в лесу на заимку, которую облюбовали шестеро таких же, как он, беглецов. Место было глухое, заимка добротная, с запасами, там и перекантовался до весны. После ледохода вышли на Амур, украли лодку и ночью перебрались на китайский берег. На переправе их засекли пограничники, обстреляли. Иван получил пулю навылет в левое плечо и даже обрадовался: было с чем возвратиться к своим. Хотя, честно, возвращаться не хотелось – душа устала, жаждала покоя, – но куда деваться? Настя с Оленькой, да и Кузя, были «на крючке» у «товарищей по борьбе». Вот и явился в штаб Сычёва в Сахаляне, при погонах, рука на перевязи, доложил честь по чести, скрыв лишь, что с побегом помогли родичи. Восстание было уже разгромлено, советские каратели – войска, отряды ЧОН и ГПУ – кровавой метлой прошлись по восьми волостям, расстреливая налево и направо, чтоб, как выразился один из партийных работников, «никому не повадно было поднимать хвост на советскую власть». В штабе посочувствовали злоключениям «есаула Манькова» и отправили в Харбин, к начальству. Иван подал рапорт об отставке по ранению и состоянию здоровья и, к своему удивлению, был отпущен на вольные хлеба. Вернулся, разумеется, к Толкачёву. Тот оказался хорошим товарищем, принял компаньоном в новое агентство.

– Ты чего это здесь прячешься? – перебил мысли Ивана знакомый голос.

Толкачёв!

– Ну, ты, Михаил, как чёрт из преисподней: стоит помянуть, он тут как тут.

– А ты, небось, поминал? С чего бы? Утром виделись. – Толкачёв сел рядом, от него пахнуло хорошим мужским одеколоном. – Как дело с мадамой? Чем её сердечко успокоилось?