Я, как и все мужчины моего рода, обучен узелковому и штриховому письму, счету на дюжины и на десятки, умею разобрать карты морских дорог и выучил десять самых важных рун, хоть и нет у меня таланта к гаданию.

Тем же манером грамотен и мой отец, могучий Улав Аудунссон: слова некоторых пришлых о том, что мужчине, дескать, не пристало портить себе глаза письмом и чтением, он считает глупостью, и уже трижды голыми руками насмерть убивал незадачливых, утверждавших иное.

Отлично читает и пишет брат матери, Фрекьяр Тюрссон, за пристрастия в пище прозванный Рыбоедом. Он разбирает еще значки письма франков, живущих на материке, и свою, особенную огаму жителей Зеленого Острова, но мне пока нет до них дела.

Письмо франков, по словам дяди, очень простое – толстопузые купцы наловчились писать руны футарк не резцом по камню, дереву или кости, но пером по пергаменту. Конечно, от этого волшебные руны превратились в глупые значки, и записывают ими не чудесные предсказания, а всякие бестолковые вещи, наподобие писем друг другу или списков товара. Разбирать такие значки полезно, но только тем, кто собирается торговать с франками или грабить их, что обычно почти одно и то же.

Огама жителей Ирландии – почти как значки франков, только наоборот. Не зная рун Высокого, медноголовые придумали, что штриховое письмо, вроде как, тоже штука священная, и через нее можно чаровать. Придумали они это зря, потому и колдовство у них глупое и ненужное: на что мой отец не скальд, пусть и учился Песни, но даже он легко переколдует любого друида – таким словом, глупым и ничего не означающим, в Ирландии называются собственные слабосильные колдуны.

Я же – сын Улава, и днем, следующим от нынешнего, мне сравняется четырнадцать лет.

Мы живем с полночного, иначе северного, края Ледяного Острова, в самой глубине вика Скутилс. Места у нас хорошие: пусть и нет на этом полуострове ни одного настоящего вулкана, земля под ногами нашими почти такая же теплая, как и на полудне, там, где друг моего отца, знатный Ингольф Арнарссон, построил самый большой на всем острове город.

Дом наш стоит в месте, которое называется Исафьордюр, и это не хутор, а самый настоящий город, пусть и не такой большой и богатый, как Рейкьявик: у города – крепкая стена, вся из твердых бревен, сбитых железными скобами, за стеной не только длинные землянки, но и добротные дома, самый большой из которых выстроен моим отцом.

Кстати, об отце.

– Амлет, где ты? – старшего Эски я помянул, пусть и в мыслях, уже несколько раз, и он это почуял. – Куда запропастился, негодный мальчишка?

Отец крепко, как и всякий мореход, пусть даже и на суше, утвердился посередине двора: будто стоял на качающейся палубе. Голос его звучал сурово и сердито, и лицо было нахмурено, но все портил хвост – будто живущий своей жизнью, он подергивался из стороны в сторону, желая, но не смея, дружелюбно завилять.

Я обрадовался: отец явился в хорошем настроении, и самое страшное, что мне теперь грозило – это выкручивание уха, недолгое и не слишком обидное, просто для воспитания, а не ради того, чтобы наказать.

– Я здесь, отец, – выбраться из сенного амбара было делом недолгим.

– Битых полчаса я ищу его, а он по сараям прячется! – возмутился отец. – Ну-ка, давай сюда свое мохнатое ухо!

Минутой моего терпения позже отец, удовольствовавшись поучением, решил все-таки спросить меня: а что я вообще делал в сарае?

– Правил клинок, отец! – почтительно ответил я, показывая и сам железный нож, и точильный камень. – Никак не дается мне эта наука, вот я и спрятался, чтобы попробовать без лишних глаз. Ты же знаешь моего дядю и его старших сыновей: обязательно бы стали дразниться, пришлось бы драться, а мне сейчас нельзя…