Помню: летели с высоких бортов наши стрелы, поражая будто вынырнувших из тумана голых дикарей. Каждая из стрел находила цель, иную из целей – несколько стрел сразу.

В ответ рыболюди швырялись дротиками, бессильными против железных броней и крепких деревянных щитов: тем более слабым оказывался каждый такой снаряд, что метали их вручную, да еще и снизу вверх.

Враг стремился сблизиться с нашими кораблями, хотя что так, что этак не было у него силы победить отлично вооруженных и изготовленных воинов, в защиту от которых франкские жрецы пытаются призывать своего мертвого бога.

У меня было свое дело: я считал плоты, и, по возможности, самих вражеских бойцов. Последние считались не очень точно, на десятки, но я знал, что и того будет достаточно после окончания битвы. Спросят меня обязательно: таков был мой наказ как самого памятливого из молодых мужей случайно собравшейся дружины.

Я все ждал боевой ярости: ждал и страшился ее. Ульфхеднар должен оставаться в себе даже в самой жестокой сече, иначе он и не воин никакой, а презренный берсерк, в бою бесполезный и даже вредный. Такой может в любой момент напрыгнуть на кого-то из своих, его нельзя ставить в стену щитов, а неуязвимость такого – дело сказочников. На деле тот, кому жалеют самой завалящей брони, в битве долго не живет.

У нас был один такой: он был берсерк, дурак и вор, часто бился в падучей и не был пригоден ни к одному мирному делу. В бою же он оказался и вовсе никудышен: моя мать, Гундур Тюрсдоттир, одолела его в судебном поединке, первым же ударом секиры снеся с покатых плеч пустую башку.

Ярость не шла. Голова оставалась холодной и как бы не одной: первая моя часть старательно считала дикарей и их плоты, вторая – ловко сбивала с бортов подобравшихся слишком близко врагов.

Да, между счетом приходилось работать копьем: колоть лезущих на высокие борта оказалось куда как сподручно. Острие легко пробивало очередную худую грудь, не прикрытую не то, чтобы броней, но даже и холстом, рыболюд еще сильнее выпучивал и без того похожие на плошки глаза, и с криком падал обратно с борта. Там он скрывался под водой, чтобы утонуть и больше не показаться вживую: даже самый ловкий пловец, имея сквозную рану в груди, нипочем не выплывет.

Дикари почти кончились. Оставался последний плот, самый большой и имеющий на себе даже что-то вроде надстройки: в той, конечно, укрывался от наших метких стрел рыболюдский шаман. Еще на плоту столпились оставшиеся находники, частью даже в каких-то доспехах. Им самим предстояло стать добычей воронов Высокого, но готовились они к этому бестолково и как-то вразнобой.

Стрелы, которые мы принялись метать в последний плот, до дикарей не долетали, их останавливало в последний момент мокрое шаманское колдовство.

Это означало, что последний бой будет рукопашным: ни одна колдовская завеса не удержит одоспешенного викинга, вздумай он пройти ее насквозь!

Однако, случилось иначе.

Сначала подул ветер, сильный и неправильный, направленный будто во все стороны света сразу. Ветер сдул оставшиеся клочья тумана и поднял волну – как я узнал позже, на двух ладьях пришлось рубить якорные канаты.

Среди волн мы не сразу заметили отдельные буруны: один, два, пять. Но, когда заметили…

Из-за моей спины, оттуда, где стояла на якоре малая ладья, над самой водой пронеслась большая стрела, и была она толщиной с три копья. Снаряд канул в воду, и, казалось сначала, что бесполезно, но так только казалось: пятью ударами сердца позже среди волн всплыла туша морского быка.

Вторая стрела прошел мимо очередной цели, а после одно из чудовищ, ловко поднырнув, атаковало опасную ладью со стороны днища: закричали люди, кораблик раскололся пополам и почти сразу же затонул.