Его дом, скошенная двухэтажная хибара, походил больше на заброшенный притон наркоманов; однако несмотря на запущенность самого дома, узкий участок вокруг него был хорошо убран – никакого хлама и мусора, одинокий почтовый ящик, стоптанная тропинка и пустое крыльцо. Когда-то там были цветы – но они погибли. Том помог Роуз забраться на крыльцо и открыл перед ней дверь. Она усмехнулась:

– Твои манеры похожи больше на издевку, дорогой.

– Твоя профессия не мешает мне в тебе видеть женщину, – ответил Том.

– Может еще признаешься мне в любви за столом при свечах?

– Если тебя устроит романтический ужин из сардин с хлебом и бутылкой портвейна, то я могу устроить.

– Избавь меня от этого, пожалуйста, – улыбнулась Роуз, неуклюже снимая туфли. – Я просто хочу отдохнуть. Я уйду завтра утром еще до того, как ты проснёшься, и ты больше никогда меня не встретишь. Я уеду отсюда – в Гэри. К своей подруге. И все будет замечательно, – она запнулась и рефлекторно взяла себя за горло, чувствуя, что сказала лишнее. – Прости, забудь. Усталость и алкоголь развязывает мне язык. Это все неважно.

– Как скажешь, – Том поставил портвейн на тумбочку с зеркалом и, пнув свои ботинки к стене, пошёл в ванную комнату.

Она продолжала стоять в прихожей, вдавливая ногти в ладони и прикусывая нижнюю губу; она проговорилась и чувствовала за это вину перед собой. Она никогда не позволяла себе давать слабину. Она заучила, приняв за правду, что она ничего не чувствует, что ее ничего не волнует, что ее ничего по-настоящему не касается – бестелесная тень самой себя в чужом сне, ее жизнь – прострация смерти, скитание в лимбе, дрейф на смоле бесконечного моря ничто. Страдание без надежды – это как задыхаться в тоске. Никакой подруги в Гэри, никакого спасения, никакой двери. Ей было некуда податься – Сэт, ее сутенер, обещал, что отрежет ей язык, когда найдёт ее; поэтому она не могла спать в квартире с ее престарелой тетей. Она не могла даже более работать в этом районе. Конец, это конец, господи, как я несчастна. Роуз сползла по стене, сдавленно всхлипывая в ладони. Мне некуда больше пойти. Я обречена. И все будет замечательно, все будет замечательно, малышка. Успокойся, прошу. Придумаем что-нибудь завтра, на ясную голову. Мы всегда находили выход. Тем более Сэт – он ведь блефует, он не отрежет мне язык, потому что тогда я не смогу отрабатывать ртом. Хотя, может, некоторым понравится немая сучка. Некоторые любят тех, кто не может дать отпор, не может даже ничего произнести… Это лучше, чем кляп во рту… Господи, я так устала от всего. Но я высплюсь и станет легче. Обязательно станет легче. Мне просто нужен крепкий сон…

В коридор вышел Том, вытирая полотенцем лицо. Увидев всхлипывающую, спрятавшись в свои ладони Роуз, он присел рядом с ней:

– Что с тобой? Почему ты плачешь?

– Ничего, ничего, я просто устала, очень устала, – сквозь плачь отвечала одна, и к ее лицу все больше приливала жгучая кровь, а в горле – ширился ком; она ненавидела себя за то, что не выдержала. Она не имела права.

– Ну-ну, – Том приобнял ее, гладя по плечу, – не плачь, дорогая. Все образумится. Если ты переживаешь, что тебе некуда пойти, то можешь оставаться у меня сколько нужно. Ты даже не обязана ради этого со мной спать.

– Хотела бы я знать, зачем я живу, – она давилась словами, – хотела бы я знать.

– Никто не знает, детка. Никто. Это не делает наши жизни хуже.

– Если бы у меня была хоть какая-то цель или мечта… Я… Я думаю, мне было бы намного проще…

– Это все маяки, которые не ведут ни к каким островам. Цель может быть, наверное, только одна – и это само плавание. Зачем? Мы его не выбирали, чтобы теперь оправдывать. Черт, нас вбросили сюда нагими, в крови и с криком – о каком смысле идёт речь, если не о том, чтобы теперь просто как-то стараться плыть дальше. Выживать. Другой правды нет, дорогая. Либо я ее просто никогда не мог понять.